какое это имеет значение, но не стала тратить силы. Кашляя в ладонь, она поднялась, пошатнулась, схватилась за горящую дверную панель, заглянула в проем – и почти сразу увидела вытянувшуюся на полу у стены фигурку. Спотыкаясь, Эллен добралась до противоположной стены, схватила бесчувственное детское тело на руки, потянула вверх и удивилась, что еще может его поднять.
Это стало последним, что она запомнила.
Очнулась она на земле, в десяти шагах от все того же полыхающего дома. На нее щедро лили воду, и по мостовой растекалась грязная теплая лужа.
Эллен приподнялась на локтях, отерла лицо. Богато одетая женщина по-прежнему рыдала, но теперь уже от счастья, сжимая в объятиях худое тело мальчика. Тот что-то слабо лепетал – жив, стало быть. Эллен вздохнула, закашлялась. Она не помнила, как вышла из дома, ну да теперь это не важно. Она села, тяжело дыша, уперлась руками в колени, обтянутые одной только нижней юбкой. Руки, черные от копоти, уже пошли волдырями, но Эллен это было не впервой.
– Заплатите мне, – хрипло сказала она, глядя прямо перед собой.
И услышала смех.
Совсем рядом, в двух шагах. Ее передернуло от этого смеха – заливистого, мелодичного, – и почему-то перед затуманенным взглядом помчались образы: Глэйв, Рассел, леди Рослин… и кто-то еще, да, чьи-то суровые глаза под сведенными бровями, хмурый, но притягательный взгляд…
Эллен обернулась на смех и увидела другие глаза – блестящие и ясные, даром что в ободках копоти. Я где-то их видела совсем недавно, подумала она удивленно и тут же вспомнила: там, в огне.
Разве люди, только что выбравшиеся из ада, смеются так, подумала Эллен и тут же увидела мужскую руку, протянутую к ней ладонью вверх. Эллен отрешенно вложила в нее пальцы и едва не вскрикнула, когда эта рука с силой рванула ее вверх, вздергивая на ноги.
Она попыталась отстраниться и застыла, когда ее вновь припечатали к месту все те же ясные и чудовищно злые глаза. Никогда она таких жутких глаз не видала, ни у кого… даже у своей маленькой госпожи, плывущей сейчас среди прохлады ночного моря домой.
И хуже всего то, что на миг они показались ей знакомыми.
Мать мальчика перестала причитать и подняла голову. Тут же отвела взгляд, будто стыдясь чего-то. Как смешно, подумала Эллен, я только что вытащила из огня ее сына, а она не хочет смотреть мне в лицо, потому что я в одном исподнем.
– Заплатите мне, – хрипло повторила она и, протянув к женщине руку, стиснула ее в кулак.
– И правда! – смеясь, воскликнул мужчина, держащий ее за руку, и что-то быстро и жестко сказал на тальвардском.
Женщина вспыхнула, снова опустила глаза, потом перевела робкий взгляд на мужа, стоящего в шаге от нее и неотрывно смотревшего на Эллен. За их спинами заахали люди, бывшие свидетелями этой сцены. Мужчина на миг скривился, потом снял с пояса кошелек и – Эллен глазам своим не поверила – вытянул из него одну монету. Через миг она зазвенела у босых ног Эллен: она только теперь поняла, что босая: подошвы туфель, должно быть, сгорели и отвалились, пока она ступала по огню.
– Однако… – сказал человек, которого она спасла, и выпустил ее руку. Народ как-то вдруг схлынул; Эллен стояла одна, совершенно одна в целом мире, полуголая, босая, с обгоревшими руками, и смотрела на кусочек золота, издевательски блестевший у ее ног.
– Невысоко же вы цените жизнь вашего сына, – сказала она.
Женщина, по-прежнему сжимая ребенка, метнула на мужа умоляющий взгляд. Тот отвернулся, что-то резко бросил ей, видимо, говоря, что пора убираться отсюда. Эллен смотрела ему в затылок – широкий, твердый… бычий, почему-то подумала она и тут же – небеса знают почему, вспомнила стол, загораживающий дверь… стол, перевернутый набок…
– Дверь была не завалена, – сказала она больше самой себе, но мужчина вздрогнул, будто понял. – Ее специально задвинули, чтобы те, кто внутри, не могли выбраться.
Человек, минуту назад так испугавший ее своим смехом и взглядом, выругался. Громко, яростно и невероятно непристойно – Эллен поняла это, хотя и не знала языка, на котором он говорил. Это не был ни калардинский, ни тальвардский – что-то другое, певучее… Она подумала, что проклятия, произнесенные на этом языке, должны быть особенно сильны.
Мужчина снова вздрогнул, рывком обернулся. Человек с глазами демона что-то отрывисто сказал на тальвардском. Мужчина вскинулся, его лицо окаменело, но он не издал ни звука, даже когда его жена сначала вскрикнула, а потом, поймав его взгляд, окаменела.
Эллен почувствовала, как тяжелая рука легла ей на плечо.
– Идем со мной. Тут делать больше нечего.
Она не сопротивлялась и не издала ни звука, когда тот, кого она спасла, повлек ее в направлении, которым она шла несколько минут или часов назад, пока не отпрянула к стене и не увидела этот проклятый дом. Вокруг все так же бушевало пламя и кричали люди, но теперь все это было далеко, бессмысленно… не с ней.
– Что случилось? – хрипло спросила она, не надеясь, что ее спутник поймет вопрос, но он ответил:
– Да ничего. Этот мужик завалил дверь столом. Хотел убить ребенка. Я еще там, в гостинице, заметил, что он как-то странно на мальчишку смотрит.
Убить ребенка? Убить… своего ребенка? Сжечь заживо родного сына?!
– Кто его знает, – сказал человек, и Эллен только теперь поняла, что говорила вслух. – Может, это и не его ребенок. Может, это ублюдок его жены, которого он терпел много лет, а теперь поперек горла стало. Или еще что.
Он говорил бодро, почти весело, даром что побывал в пламени и должен был бы задыхаться от набравшегося в легкие дыма и забившей горло копоти и дрожать от только что пережитого ужаса так же, как сейчас Эллен…
Она остановилась, подняла голову и впервые посмотрела в лицо человеку, которого спасла. И почти сразу поняла, почему это лицо – эти глаза, этот смех – показались ей такими знакомыми. Она уже видела их прежде. Да, и смех – тоже
Эти глаза и этот смех – когда они вместе – забыть невозможно.
– Господин Глориндель, – тихо сказала Эллен.
Ветер дул с севера – попутный; паруса галеры надувались пузырями и глухо шелестели над головой. Натану нравился этот звук, он успокаивал, как и мерный плеск весел о мелкие волны. Ночное море было спокойным, лунная дорожка дрожала на волной глади. Ночью было хорошо; ночью он почти забывал о том, что делает, и переставал терзаться сомнениями в здравости своего рассудка. И тогда ему хотелось, чтобы всегда была ночь, а он всегда стоял на палубе, и все равно, куда и откуда плывет этот корабль. Только вода и небо, и безбрежное прохладное спокойствие во всем этом.
Спать совсем не хотелось, хотя Натан знал, что надо. Во Врельере они окажутся через два дня, а там уже ему будет не до любования звездным небом. Там и дальше… Врельере пользовался самоуправлением и был открыт для людей всех наций и рас даже во время войны, но Натан не тешил себя иллюзиями, что там будет безопасно. Впрочем, задерживаться в этом, по слухам, оплоте всенародной дружбы он не собирался. Ему надо было в Тарнас. Хотя он знал, что глупо ехать именно туда, то, что ее там видели, ни о чем не говорит… даже если это правда – все равно она уже далеко оттуда. Но это была его единственная зацепка.
Натан часто думал про Глоринделя, унесшегося в клубах дорожной пыли. Он не любил эти мысли и не любил ощущение незавершенности, которые они у него неизменно вызывали. Это были неправильные мысли. Ведь Натан знал, что едет умирать.
Поэтому всякий раз, едва мысли – всегда без повода – возвращались к наглой улыбке эльфа и его словам, упрямо звеневшим у Натана в ушах, он встряхивал головой, выпрямлялся и говорил себе: довольно. Так и в этот раз – он почему-то вспомнил его снова, просто так, и решил, что пора спать. Натан вздохнул, поднял голову. И это было непривычно – вздыхать от усталости. Над головой скрипели мачты, хлопали паруса.
Было темно, фонарь горел на верхней палубе, у штурвала, а здесь, внизу, среди канатов и досок, и
