Зачем нам враги

Она покачала головой.

– Я не успела. А он, кажется, даже не заметил меня. Впрочем, это не важно. Я потом поняла, когда Глориндель оказался в огне. Не важно это. Это… прошло. Этого даже не было никогда.

– Это было! – неожиданно резко сказал Натан. – Проклятие, было! И если бы не это, ты бы никогда не оказалась в Тальварде! Не ослепла бы, и Глориндель не превратился бы в живой труп!

– Знаю, – покорно ответила Эллен. – Я виновата…

Ему захотелось схватить ее и встряхнуть – нарочито грубо, бесцеремонно, так, чтобы она ощутила огонь в его руках. Почему ты сказала, что они холодные, Эллен? Почему? Неужели… они правда такие?

А они правда такие. То, что ты делаешь, Натан, можно делать только ледяными руками, в которых нет ни капли живой крови.

– Ты ни в чем не виновата, Эллен. Виноват один только я. Я знал, что эти люди хотят сделать с Рослин. Еще накануне вечером знал. Мы должны были сразу уехать оттуда. Но я не захотел тебя будить. И не захотел… прерывать Глоринделя. Он заигрывал с дочерью старосты и…

– Ему это было нужно, – без выражения сказала Эллен.

– Да. Ему это было нужно. Он должен делать то, что хочет, – хотя бы иногда, иначе…

– Я знаю, – прервала его она, и Натан понял, что она действительно знает, и испытал мгновенный прилив облегчения. Но лишь на долю секунды, потому что потом Эллен сказала: – Ты правильно поступил.

– Нет, – хрипло ответил он и сжал ее пальцы крепче. – Эллен, ты не… понимаешь. Не в том даже дело, что от моего решения пострадали вы все. А в том, что леди Рослин – моя госпожа. И я должен был думать в первую очередь о ее безопасности. Это был… мой долг.

Наверное, он как-то странно произнес последнее слово, потому что Эллен круто развернулась к нему. И ее глаза, ее целые, светло-карие, с виду совсем здоровые глаза, если не считать только алых ободков на коже, смотрели прямо ему в душу.

– Я нарушил свой долг, – потрясенно проговорил Натан, глядя в эти глаза и только теперь осознавая то, что говорит. – Я… я нарушил свой долг.

– Ты сделал то, что тебе велела совесть.

– Совесть? – повторил Натан и вдруг ощутил дикую легкость во всем теле – на миг ему показалось, что сейчас ноги оторвутся от земли, которая откажется его носить. – При чем тут совесть?! Эллен… Совесть – это то, что толкает нас на самые глупые поступки. Мы не думаем, когда поступаем по совести. Я же не подумал, что обрекаю всех вас на гибель, я просто не сделал то, что был должен, потому что так мне казалось лучше… лучше, хотя и неправильно. И это не в первый раз ведь так. Я не в первый раз обрекаю других на смерть от того, что забываю о долге. Ты знаешь, что прежде я был лесным разбойником?

На ее лице отразилось удивление, тут же сменившееся недоверием, и почему-то это недоверие задело его. Он быстро заговорил, боясь передумать:

– Да, был, прежде чем присягнул на верность калардинскому князю. А знаешь, почему я это сделал? Почему перестал грабить и убивать путников на большой дороге? Потому что мне стало страшно и дальше делать только то, что вздумается, не повинуясь никаким законам. Мне опротивела моя свобода. Она мне поперек горла стала, Эллен, потому что из-за нее я…

Он задохнулся, словно давая себе последнюю возможность умолкнуть, не сказать то, чего за многие годы так никому и не сказал – и Глоринделю тоже, хотя он просил. Вернувшись с полдороги, смеясь и пронизывая его вечно злым и пристальным взглядом – просил. Но Натан не сказал.

А сейчас – не мог не сказать.

– У меня был друг. Старый верный друг. Алан Джойс его звали. Мы с ним в одной банде были – его разорили налоги, а мне легкой наживы хотелось. С нами был его сын, совсем ребенок еще. Мы с Аланом вместе через многое прошли… И все его уважали, его нельзя было не уважать – с ним я всегда был уверен, что у меня надежный тыл. И он… никогда не нарушал данного слова. Редко что-то обещал, но коль уж сподобился – его слово было закон. Однажды войска местного лорда устроили на нас облаву, и Алана ранило стрелой. Он почти неделю мучился в агонии, и я все это время от него не отходил. И он попросил меня, чтобы я прогнал его сына. Мальчишка сам по себе был слабый, безвольный, его тоже за приключениями тянуло, как меня когда-то… но стержня в нем не хватало. И Алан это знал. Знал, что без стержня с такой жизнью ты долго не протянешь. И я обещал ему, что наставлю его пащенка на путь истинный. Пообещал, понимаешь? Я дал ему слово. Только мое слово, и ничего больше. А когда он умер, я ничего не сказал его сыну. Тогда на нас то и дело устраивали облавы, многие гибли… и нам были нужны люди. Каждый лишний человек был на счету. Я подумал, что ничего не случится, если я сдержу обещание чуть позже, через недельку-другую, а пока просто не буду посылать мальчишку под стрелы.

Натан умолк. Слова лились из него легко и естественно, ведь он сотни раз складывал их в мыслях, хотя и подумать не мог, что хоть когда-нибудь станет произносить вслух. И теперь, подойдя к самому главному, он понял, что должен был рассказать об этом Глоринделю. Там, в Калардине, после того, как узнал правду о нем и Аманите. Должен был, и это было бы… это было бы правильно.

Он взглянул на Эллен, в ее неподвижные глаза – такие же неподвижные, как глаза того, во что превратился Глориндель, такие же слепые, как вырванный им глаз Аманиты. И подумал: это расплата. За то, что я и тогда не сделал, что было должно. И теперь ты здесь, Эллен, – вместо Глоринделя и вместо Аманиты. Ты единственное, что у меня осталось, потому что все возвращается на круги своя, я нарушил свой долг, и я снова предал.

– У нас было укрытие. Там в погребе хранилась вся наша добыча. Солдаты князя подожгли дом, пытаясь нас выкурить. Мы отбились, мы убили их всех, но я не хотел уходить. Я не смог уйти, потому что женщина, которую я любил, назвала меня трусом и подонком. Она обвиняла меня, что мы теряем то, что заработали кровью, а я стою и смотрю на это. Я и вправду просто стоял и смотрел, я не мог ничего больше сделать, вход в дом завалило, и я…

– Ты послал туда этого мальчика, – сказала Эллен. – Вниз, в погреб. Сквозь огонь. Чтобы он вытащил самое ценное. Ты бы не сделал этого, но в завале у входа оставалась щель. Ты мог бы даже не заметить эту щель, если бы Аманита не кричала, что ты стоишь и смотришь, и только. И ты смотрел. Ты хорошо смотрел. Щель была слишком маленькая, чтобы в нее мог протиснуться ты или кто-то другой, но мальчик смог бы. Он был такой худенький и щуплый… и совсем маленького роста.

– Эллен. – Во рту у Натана пересохло, и он едва смог выдавить ее имя. – Откуда ты…

– Ты смотрел на эту щель и проклинал ее, потому что не мог устоять перед таким искушением, а мальчик боялся… он не хотел. Но ты криками заставил его. Сказал, что это не опасно, что в погребе еще нет огня, что ему только пролезть туда и обратно, а ты его подождешь… Ты кричал на него, а на тебя кричала Аманита, это было давно, но ты помнил так хорошо…

– Эллен! – Он взял ее за плечи, глядя в безучастное лицо. – Откуда ты все это знаешь?!

– Я видела, – просто сказала она. – Я все это видела во сне, много раз. И я помню… я помню, как ты смотрел на эту щель. И думал: если бы, если бы только ее там не было, этой проклятой щели. Ты все время думал только одно это. Как будто просил.

– Просил, – деревянно кивнул он. – Только она ведь… все равно была.

Эллен слабо улыбнулась одним уголком губ.

– Он погиб, да?

– Да. С потолка упала балка, она пробила крышку погреба и завалила вход окончательно. Я ничего не смог сделать и…

– И нарушил свое слово.

– Я его еще раньше нарушил. Когда не сделал того, что обещал, сразу. Просто это было обещание из разряда тех, которые легко оставить на потом… – Натан перевел дыхание, потом продолжил со спокойствием человека, которому больше нечего терять: – Тот человек, его отец, был моим другом. И считал меня своим другом. Зачем нам враги с такими друзьями, верно? Я мог спасти его сына… и знал, что могу, когда не спас. Если бы мой друг был моим господином, я бы ринулся за его сыном хоть в огонь, хоть под стрелы. Но меня держало только данное слово. Которого никто не слышал. А еще… была Аманита, и она…