запасся водой в дорогу, погрузил все на трех лошадей братьев Грэшемов. И тронулся в путь, пытаясь представить, что будет с ним дальше.
Чтобы рассказать обо всем этом, Эффингу потребовалось больше двух недель. Миновало Рождество, и еще неделя, и еще десять дней. Эффинга, правда, не волновали такие календарные вехи. Он был занят мыслями о своей молодости и пристально всматривался в события прошлого, ничего не упуская, возвращаясь назад и уточняя малейшие детали, останавливаясь на тончайших нюансах и словно пытаясь заново прожить былое. К этому времени я уже перестал гадать, говорит ли Эффинг правду, хотя он рассказывал о совершенно необычных происшествиях. Порой казалось, что он не столько вспоминает реальные факты, сколько пытается объяснить, что они для него значили. Пещера отшельника, мешки денег, перестрелка в стиле Дикого Запада — все это казалось совершенно невероятным, и все же именно невероятность рассказа, скорее, и была его самой убедительной чертой. Выдумать такое казалось невозможным, к тому же Эффинг все так хорошо рассказывал, с такой искренностью, что я просто заслушивался, не задаваясь больше вопросом, было это на самом деле или нет. Слушал, записывал все, что он говорил, и не перебивал его. Хотя он частенько и бывал мне противен, я чувствовал, что в чем-то мы явно родственные души. Возможно, эта мысль появилась, когда мы дошли до эпизода о жизни в пещере. У меня еще свежи были воспоминания о собственной «пещерной» жизни в Центральном парке, и когда он рассказывал о своем уединении, меня поразило, что он каким-то образом описывал и мои собственные ощущения. Мои приключения были хоть и не столь колоритны, но столь же необычны, и я чувствовал, что если когда-нибудь решусь рассказать о них Эффингу, он поверит каждому моему слову.
Дни шли за днями, а мы все время проводили в доме. На улице было ненастно: ледяной дождь, гололед, пронизывающий ветер, — так что на некоторое время нам пришлось прервать свои прогулки. Эффинг стал удваивать наши «некрологические часы» — после ланча удалялся к себе немного поспать, а в половине третьего или в три появлялся снова, полностью готовый продолжать рассказ еще несколько часов. Не знаю, откуда у него бралось столько сил, чтобы так долго говорить, заметны были только чуть большие паузы между предложениями, а в остальном голос никогда его не подводил. Постепенно я стал словно бы жить внутри этого голоса, как в замкнутом пространстве — комнате без окон, которая становилась с каждым днем все теснее и теснее. Теперь Эффинг почти постоянно носил на глазах черную повязку, и мне не приходилось задумываться, смотрит он на меня или нет. Он был наедине со своим рассказом и своими мыслями, а я — наедине с его словами, которые заполняли все пространство вокруг меня, и под конец мне просто нечем стало дышать. Если бы не Китти, я бы задохнулся. Отработав день у Эффинга, я спешил к ней хотя бы на несколько часов, иногда проводя у нее большую часть ночи. Не раз я возвращался только под утро. Мисс Юм знала о моих отлучках, а Эффинг, если и догадывался, не говорил ни слова. Единственное, что для него было важно, — чтобы я вовремя, в восемь утра появился за завтраком, и к этому часу я никогда не опаздывал.
Покинув пещеру, продолжал свой рассказ Эффинг, он несколько дней блуждал по пустыне и выбрался наконец к городку под названием Блефф. Оттуда уже было значительно легче ехать дальше. Сначала он держал путь на север, неспешно переезжая из города в город и совершая кое-какие банковские операции, а потом направился обратно к Солт-Лейк-Сити, прибыл туда в конце июня, разыскал железнодорожную станцию и купил билет на Сан-Франциско. И новое имя он придумал себе в Калифорнии, записавшись Томасом Эффингом, когда первый раз регистрировался в гостинице. Он хотел, чтобы имя «Томас» как-то связывало его с Мораном, но не успел еще положить перо, как понял, что это еще и имя отшельника, имя, которое он присвоил себе в пещере больше года назад. Он воспринял совпадение как добрый знак и больше не сомневался в выборе…
Что же касается фамилии, сказал он, то здесь надо кое-что объяснить. Он уже говорил мне, что «Эффинг» возник из некоей игры слов. Если я не сглупил уж как-нибудь особенно, то, скорее всего, разгадал эту игру. Написав имя «Томас», он, видимо, вспомнил латинское средневековое выражение «Фома неверный» (ведь по-английски «Фома» и «Томас» пишутся одинаково). «Неверующий Томас» — потому что сам не верит, что он Томас, имя ведь фальшивка, как и жизнь, которая его ждет. Фальшивый Томас. От слова «фальшивый» он взял первую букву «эф» и соединил с обычным окончанием «инг». Вот так он стал Томасом Эффингом, начавшим новую, фальшивую жизнь. Зная пристрастие Эффинга к такого рода многозначительности, могу себе представить, как он гордился своим каламбуром.
Почти с самого начала нашего знакомств я все ждал, когда же Эффинг расскажет мне, как он стал калекой. Скалы Юты казались мне подходящим местом для того, чтобы переломать там ноги, но с каждым днем повествование уходило все дальше от них, но не было и намека ни на какие увечья. Путешествие со Скорсби и Бирном, визит Джорджа Криворота, перестрелка с братьями Грэшемами — все эти события он благополучно пережил и остался невредим. Наконец он попал в Сан-Франциско, и я стал сомневаться, дойдем ли мы вообще до истории с ногами. Больше недели он посвятил рассказу о том, как легализовал деньги, частями перечисляя вложения, как совершал финансовые сделки, как безумно рисковал на фондовой бирже. Через девять месяцев он снова стал богачом, почти таким же, как прежде: у него был дом со штатом прислуги на Рашен-Хилл, у него были бесчисленные любовницы, он снова вращался в высших кругах светского общества. Он мог навсегда остаться в этом мире (в общем-то таком же, в котором он жил с самого детства), если бы не случай, произошедший примерно через год такой жизни. Он был приглашен на обед, и среди двадцати гостей неожиданно оказался знакомый Эффинга из его прошлого. Это был сослуживец отца, теперь уже изрядно состарившийся Алонсо Риддл, с которым тот вместе проработал в Нью-Йорке более десяти лет. Когда их познакомили и они пожали друг другу руки, у Эффинга не осталось сомнений, что его узнали. Риддл был так потрясен встречей, что даже брякнул, будто Эффинг вылитый портрет одного его прежнего знакомого. Эффинг стал мило шутить по поводу того, что, видимо, у каждого человека есть где-то абсолютный двойник, и вообще всячески выкручиваться. Но Риддл был настолько потрясен сходством, что вряд ли поверил этому вздору. Он стал рассказывать Эффингу, а заодно и другим гостям, об исчезновении Джулиана Барбера. Это было ужасно, и оставшуюся часть вечера Эффинг постоянно вздрагивал от изумленных и подозрительных взглядов Риддла.
После этого он понял, насколько шатко и даже опасно его положение. Рано или поздно он непременно нарвется еще на кого-нибудь из прежних знакомых, и нет никакой гарантии, что от других ему удастся так же легко отвертеться, как от Риддла. Они могут оказаться увереннее, решительнее, и не успеет Эффинг глазом моргнуть, как все откроется. Из осторожности он тотчас же перестал устраивать вечера и принимать приглашения, хотя понимал, что долго так продолжаться не может. Постепенно обратят внимание, что он перестал бывать в свете, люди заинтересуются, в чем дело, пойдут сплетни, а это неизбежно привлечет к нему внимание. Шел ноябрь 1918 года. Только что подписали перемирие, и Эффинг решил, что из Америки надо уехать в Европу. Несмотря на принятое решение, он чувствовал, что не готов к отъезду. Им овладела апатия, не хотелось строить никаких планов на будущее. Его сковало чувство вины перед собой прежним. Что он сделал со своей жизнью? У него появилась навязчивая идея: он мечтал, как возвращается на Лонг- Айленд с какой-нибудь потрясающей легендой обо всем, что с ним приключилось. Об этом и думать было нечего, но он сделался одержим этой мечтой, упорно придумывая один обманный маневр за другим, и никак не мог заставить себя начать действовать.
Несколько месяцев он жил в потустороннем мире: днем спал в затемненной комнате, а по ночам ходил в Китайский квартал. Ему не хотелось туда идти, но он не мог преодолеть себя. Он стал завсегдатаем борделей, опиумных притонов и казино, прятавшихся в лабиринтах узких улочек. Искал забвения, как объяснил мне это. Ненавидя себя, он пытался заглушить эту ненависть каким-то яростным самоистреблением. Ночи превратились для него в смрадный клубок крутящихся рулеток и табачного дыма, китайских проституток со следами оспы на лице и выбитыми зубами, душных комнат и тошноты. Траты на эти «карательные» оргии были столь велики, что к августу он спустил почти треть своего состояния. Так бы оно и продолжалось до конца, сказал мне Эффинг, до тех пор, пока он либо истратил бы все деньги, либо допился до смерти. Но судьба ухватила его за шиворот и разбила жизнь надвое. То, что с ним произошло, было страшно и внезапно, но, несмотря на весь ужас произошедшего, только такое потрясение, наверное, и могло его спасти.
В ту ночь, рассказывал мне старик, шел проливной дождь. Проведя несколько часов в Китайском квартале, Эффинг возвращался домой, шатаясь от наркотиков и едва сознавая, где находится. Было три или четыре часа ночи. Он потащился в свой район по улице, серпантином уходящей вверх, задерживаясь почти
