передать общий его смысл. Я не знал, для чего Эффингу понадобилось написать автобиографию (строго говоря, к некрологу она не имела никакого отношения), но он явно очень хотел, чтобы я поскорее ее закончил, и безжалостно подгонял меня, когда мы вместе редактировали текст, всякий раз громко ругая, если прочитанное предложение ему не нравилось. Каждый день мы пробивались через словесные дебри, время от времени обрушивая друг на друга раздраженные тирады по поводу малейших стилистических нюансов. Это выматывало нас обоих — две упрямые натуры бились не на жизнь, а на смерть за каждый казавшийся нам сомнительным оборот, — но постепенно один за другим спорные моменты выяснялись, и к началу марта все было закончено.
На следующий день после окончания работы над биографией, войдя к себе в комнату, я обнаружил на кровати три книги. Автором всех трех был некто по имени Соломон Барбер, и хотя Эффинг ничего не сказал о них за завтраком, я решил, что прислал их мне именно он. Это было в его манере: учинить что-нибудь этакое непонятное, вроде как ни с чем не связанное, — но я уже к тому времени достаточно узнал его, чтобы сделать заключение: он хочет, чтобы я прочел эти книги. Судя по фамилии автора, я почти не сомневался, что выбор книг не случаен. Месяца три назад старый художник произнес слово «последствия», и я подумал, не собирается ли он поговорить о них.
Книги были по американской истории, все вышли в издательствах разных университетов. Они назывались: «Епископ Беркли и индейцы» (1947), «Исчезнувшая колония Роанок» (1955) и «Американская нетронутая земля» (196З). Биографические данные об авторе на запыленных обложках были скудны, но сложив их воедино, я уяснил, что Соломон Барбер в 1944 году получил степень доктора исторических наук, написав немало статей для научных журналов и преподавав в нескольких университетах в штатах Среднего Запада. Самой значимой датой мне показался 1944 год. Если жена Эффинга забеременела как раз в ночь перед его отъездом в 1916 году, то через год у нее должен был родиться сын, а это означало, что в 1944-м ему должно было исполниться двадцать семь лет — самый подходящий возраст для получения докторской степени. Все вроде бы сходилось, но меня уже отучили делать поспешные выводы. Прошло три дня, прежде чем Эффинг заговорил о книгах, и только тогда я убедился, что не ошибся в своих выводах.
— Ты, видимо, не взглянул на книги, которые я принес тебе во вторник, — сказал он так спокойно, словно просил передать ему еще кусочек сахару к чаю.
— Взглянул, — ответил я, — и даже прочел.
— Удивительно, молодой человек. Пожалуй, если принять во внимание твой возраст, для тебе еще не все потеряно.
— Для всех еще не все потеряно. На этом мир держится.
— Оставь свои афоризмы при себе, Фогг. Что ты скажешь о книгах?
— Они мне очень понравились. Хорошо написаны, положения четко обоснованы, и в них масса всего совершенно для меня нового.
— Например?
— Например, я не знало о намерениях Беркли обучать индейцев на Бермудах, я не знал о годах, проведенных им на Род-Айленде. Меня это очень удивило, а больше всего мне понравилось то, как Барбер связывает исследования Беркли с его философскими трактатами по восприятию. По-моему, это замечательно, очень оригинально и очень глубоко.
— Ну а другие книги?
— Тоже отличные. Я и о Роаноке многого не знал. По-моему, Барбер предлагает интересную версию объяснения этой тайны, и я склонен согласиться с ним насчет того, что пропавшие поселенцы выжили благодаря объединению с индейцами кроатан. И еще мне понравились биографические подробности о Рэли и Томасе Хэрриоте. Вы знали, что Хэрриот первым посмотрел на Луну в телескоп? Я всегда считал, что первым был Галилей, а Хэрриот опередил его не несколько месяцев.
— Да, молодой человек, я об этом знал. Не надо читать мне лекции.
— Я просто отвечаю на ваш вопрос. Вы спросили меня, что я узнал из этих книг, и я вам рассказываю.
— Не огрызайся. Вопросы здесь задаю я. Понятно?
— Понятно. Мистер Эффинг, вы можете задавать мне любые вопросы, но не надо ходить вокруг да около.
— Это что еще значит?
— Это значит, что не стоит больше тратить время. Вы принесли эти книги ко мне в комнату, потому что хотели мне кое-что сказать. И я не понимаю, почему бы вам просто не взять да и сказать мне об этом прямо.
— Ну-ну что-то мы сегодня разумничались.
— Просто ведь нетрудно догадаться.
— Разумеется. Я ведь уже кое о чем намекал тебе, разве нет?
— Соломон Барбер — ваш сын.
Эффинг надолго замолчал, словно не желая признать того вывода, к которому привел наш разговор. Он уставился в пространство, снял темные очки и протер стекла платком — ненужное, даже абсурдное действие для слепого, — потом откашлялся и ответил:
— Соломон… Вот уж противное имя. Но меня, понятное дело, не спрашивали. Не будешь же ты выбирать кому-то имя, если не знаешь о его существовании?
— Вы с ним когда-нибудь встречались?
— Ни я с ним никогда не встречался, ни он со мной. Он-то считает, что его отец умер в 1916-м в пустыне Юта.
— А когда вы впервые узнали о нем?
— В 1947-м. Благодаря Павлу Шуму. Это он заварил это дело. Принес однажды вот эту книгу, о епископе Беркли. Книгочей он был великий, этот Павел, я тебе уже, наверное, рассказывал, и когда он заговорил о молодом историке по фамилии Барбер, я, естественно, навострил уши.
О моей прежней жизни Павел ничего не знал, так что мне пришлось притворяться, будто книга меня необыкновенно увлекла, чтобы разузнать об авторе книги побольше. Тогда еще о нем почти ничего не было известно. Барбер, кстати, фамилия довольно распространенная, и полагать, что Соломон как-то со мной связан, было бы нелогично. И все-таки подозрение у меня кое-какое закралось. Вообще, если я чему-то за свою бестолковую и длинную жизнь научился, так это умению прислушиваться к своим подозрениям. Павлу я состряпал какую-то историю, хотя, пожалуй, можно было обойтись и без этого. Он бы для меня все равно что угодно сделал. Попроси я его пойти на Северный полюс, тотчас бы сорвался с места и пошел. А мне всего-то нужны были кое-какие сведения, но я боялся рисковать и слишком углубляться в розыски, поэтому сказал Павлу, что хочу основать фонд поддержки какого-нибудь достойного молодого писателя и выплачивать ему ежегодную премию. Этот Барбер кажется мне многообещающим парнем, сказал я, так почему бы нам не познакомиться с ним и не посмотреть, заслуживает ли он дополнительных гонораров? Павел загорелся этой идеей. Он был убежден, что нет в мире ничего прекрасней, чем помогать дарованиям и талантам.
— А как же ваша жена? Вы так и не узнали, что с ней стало? Ведь было бы не так уж трудно выяснить, есть у нее сын или нет. Такие сведения, наверное, можно получить самыми разными путями.
— Безусловно. Но я дал себе слово не разузнавать об Элизабет. Мне было любопытно, просто не могло не быть любопытно, но в то же время не хотелось снова окунаться в то дрянное прошлое. Что миновало, то миновало, и для меня с ним было покончено. Жива она или нет, вышла ли снова замуж или нет — чего ради было узнавать об этом? Я заставил себя остаться в тени. Мое решение требовало, конечно, усилия воли, но помогало мне помнить, кто я теперь, не забывать, что я уже не тот, кем был прежде. Не оборачиваться назад — это очень важно. Никаких сожалений, никаких малодушных воспоминаний, никаких сантиментов. Запрещая себе разузнавать что-либо об Элизабет, я пекся прежде всего о том, чтобы сохранить твердость духа.
— Но вы хотели знать о своем сыне.
— Это другое дело. Если я кого-то произвел на свет, то вправе о нем знать. Я просто хотел все уточнить, не более того.
— Павлу долго пришлось раздобывать сведения?
— Нет. Он навел справки о Соломоне Барбере и выяснил, что тот преподает в каком-то захолустном
