организации считают недостаточно жесткой, и то и дело на улицах проходят демонстрации, в том числе агрессивные, подобные разгрому редакций «Шпрингера» на Кохштрассе. Биргит считает, что в свои тридцать пять она слишком стара для личного участия в таких митингах, а Софи, которая старше ее на год, с головой окунается в массовые акции.
В считанные месяцы кардинально меняется настроение молодежи, мода, музыка – резко, как еще никогда в истории человечества. Это неспокойное время – брожение умов, волны протеста против существующих устоев общества. Оказавшись в эпицентре событий, Софи вдруг понимает, что ее жизнь наполнилась смыслом, ей кажется, что она встала на путь, в конце которого брезжит достижимая цель. На общественных началах, как и многие другие молодые специалисты с высшим образованием, она преподает вечерами в кружке политического просвещения. На эти занятия может прийти любой неравнодушный. Лекции плавно перетекают в дискуссии, пламенные, возбуждающие дебаты, которые в, свою очередь переходят в праздники свободы, безудержного буйства и гедонистической любви. Политический кружок в Вуппертале по сравнению с берлинским кажется Софи невероятным убожеством, жалкой, выцветшей карикатурой. А в благословенной столице жизнь бьет ключом, здесь самая богатая палитра красок, тут свернулась пружиной огромная сила, и тебя пошатывает от воздуха свободы. По крайней мере, достаточно часто.
Середина февраля. Жуткий холод держит город в узде. Лето будет просто великолепным, но этого еще никто не знает. В плохо отапливаемом бараке у Коттбуссер-Тор Софи ведет политзанятие, и среди двух дюжин ее слушателей находится некто по имени Генри. Его не столько интересует политика, сколько привлекательная руководительница кружка – это он понимает еще до того, как Софи произносит первое слово.
Рядом с зелеными девчонками, что внезапно заинтересовались политикой, Софи ощущает, что молодость уходит. Генри всего двадцать семь, его просто распирает от похоти, а Софи и рада соблазниться. Он носит кожу, изображая жесткого типа с мягким сердцем. Уже одна его манера знакомиться – брать даму на абордаж привлекает Софи, и она быстро чувствует к нему тягу. Может, именно из-за своей вечно заниженной самооценки Софи считает очень привлекательным этого мускулистого, довольно невежественного, но очень честного субъекта, который с порога прямо заявляет ей: «Я хочу тебя!»
В начале марта Генри сделал себе татуировки. Оказавшись в спальне Софи, он демонстрирует ей изображения: Маркс на левом плече, Энгельс – на правом. По большому счету Софии от этого не в восторге, однако почему бы и нет? Ее эстетическое чувство напрямую подчиняется идеологическим взглядам.
Затем Генри переходит от слов к делу и дерет ее до тех пор, пока Софи не осознает, что до сих пор ее никогда еще не трахали по-настоящему, а так, потихоньку, шутя, профилактически. Генри набрасывается на нее, как ураган на беззащитную долину. Никакого сравнения ни с Рольфом, ни с теми тремя короткими романчиками, что были после него. Софи переживает экстаз многократного оргазма, но там, где заканчивается постель, как раз и начинаются проблемы. Генри не приучен пользоваться зубной щеткой, он хлещет самое дешевое и гадкое пиво, громко рыгает и знает о Бетховене лишь потому, что слышал шансонетку, где упоминалось его имя.
Этот самец склонен к насилию, и его агрессия: поначалу выплескивается лишь на демонстрациях. Он с остервенением ищет конфликтов, и первый булыжник, который летит из разъяренной толпы, обязательно швыряет Генри. Он уговаривает Софи тоже бросаться камнями, дескать, это поможет преодолеть ее мелкобуржуазные комплексы. «Мелкобуржуазный», «закомплексованный»… Эти слова звучат для Софи как самые страшные ругательства. В конце концов она поддается уговорам и кидает свой первый камень, что становится для нее в тот же ряд, что и первая затяжка марихуаной.
Брошенный неумелой рукой, камень не пролетает и двадцати метров, не принося вреда никому, но именно в тот момент ее фотографирует полицейский. Лицо Софи искажено гримасой неуверенности, выдающей мироощущение человека, живущего не в ладах с собой. Генри заставляет Софи открыть в себе такие грани поведения, которые никогда бы не проявились без его участия.
Эта весна заставляет ее нарушать все правила и законы, переходить все границы дозволенного, она готовит Софи массу удовольствий, нескончаемый праздник и качественный, просто первоклассный секс.
Но Генри занимается сексом не только с ней. Он просто ненасытен и трахает любую, кто дает. Упреки по этому поводу Генри высмеивает как попытку буржуазных репрессий. Приходит время образования коммун, где все спят друг с другом, по кругу. В душе это возмущает Софи, но она никогда не выражает своих протестов открыто, боясь показаться ханжой и старухой.
Ее ревность – ничто по сравнению с ревностью Генри, который постоянно уличает Софи в том, что она посмотрела в глаза другому на долю секунды дольше, чем нужно. В такие моменты Генри издает свирепый первобытный рев, который Софи расценивает как доказательство его любви. Весна 1967 года списывает многое.
Вы только представьте ситуацию – мир сотрясало в безумной пляске, все бушевало, карты смешивались и ложились по-новому, а я удрученно сидел в своем замке, не предпринимая ничего, лишь выслушивая донесения о том, что моя возлюбленная связалась с татуированным пивным алкоголиком и издает по ночам дикие оргазменные вопли.
Ощущать себя изгоем невероятно тягостно. Участвовать в этой революции мне было нельзя, даже если бы я сам этого захотел. Нельзя именно потому, что я обладал слишком большой властью и деньгами. Ну хорошо, я мог бы легко отказаться от денег и власти, но тем не менее в мою убежденность никто бы не поверил, да и сам я в глубине души не признавал этот переворот. Но как я завидовал тем, кто находился в самой гуще событий! Я надеялся на то, что волнения скоро улягутся, что первое опьянение свободой выветрится довольно быстро, но эйфория никак не проходила, и очень многие чувствовали себя безмерно счастливыми именно в эти дни. Я же ощущал себя, как оплеванный. Грош цена моему богатству, раз оно не позволяло мне участвовать в тех оргиях и экстатических сумасбродствах, которым запросто предавалась современная молодежь…
Рассказы Лукиана о Генри нагоняли на меня ужас. Я боялся и беспокоился за любимую, которая попала в явную зависимость от этого фрукта.
Немецкая опера
– В Берлин приезжает шах.
Генри прочитал об этом в газете и теперь, за завтраком, передает эту новость Софи. Та не сразу понимает, почему и для кого так важно это событие.
– Ну и что? – спрашивает она.
– Ох, и пойдут дела! Софи все еще не понимает, какие именно дела пойдут и отчего…
– В Берлин приезжает шах, – сообщил мне по телефону голос Лукиана. – Мы получили приглашение в оперу.
– Чудесно. Поедем. – Я был рад любому поводу прошвырнуться.
– Поедем?…
– Я так устал сидеть здесь один как сыч.
Мерингдамм, 31 мая 1967 года. Звонок в дверь.
Генри беззаботно открывает – и в квартиру врывается наряд вооруженных полицейских. Миг – и Генри с Софи оказываются в наручниках. Без каких-либо объяснений…
Лукиан встречал нас с Сильвией в аэропорту. В одиннадцать мы узнали об аресте Софи и уже около четырех часов приземлились в берлинском аэропорту Тегель – на два дня раньше намеченного срока. Сильвия выразила готовность сопровождать меня.
– В каком она состоянии?
– Так, в нормальном.
Лукиану не удалось успокоить меня.
– О ней позаботилась сестра.
– Этого мало! – сразу заявил я, но тут же понял, что на данный момент вмешательства Биргит все же
