– Ломал кости, – закончил Асмунд. – Приветствую тебя, коллега! Может вместе, как-нибудь…
– Нет, ни в коем случае! – отрезал Тур, встрепенувшись.
– Ну, как знаешь…
Помолчали. Мал пожал плечами и, сказав обиженным тоном: 'спать пойду, ёшкин кот', грузно потопал прочь.
– Семен, – обратился к Безбородому Асмунд, закончив есть, – ты читал записку Вышеслава?
– Читал, – лениво отозвался тот.
– Что думаешь?
– Думаю, Древо Смерти мы уже повстречали.
Асмунд задумчиво кивнул.
– Откуда он взял все это? – сказал он. – Не помрачился ли его разум под старость?
– Нет, не помрачился, – сказал Семен, рассерженно почесав небритый подбородок. – Послание или… предсказание – серьезная штука. Тут замешаны боги.
– Вот и я так подумал. Записка не выходит из моей головы ни на минуту. Надобно бы в Воиграде заглянуть в библиотеку, может, что найду. Но одно я уже сейчас могу сказать: Абий – это имя мне знакомо.
– И кто это?
– Был такой треарийский полководец, философ и государственный муж – Абий Моэций Нест, по прозвищу Кабема, что значит 'посох' – он был хромоват и всегда, даже, как пишут в летописях, в бою, носил с собой посох. Но он жил давно, лет сто назад, во времена Ламбра Пятого и Карла Кровавого. Тут, разумеется, речь о ком-то другом…
– Время покажет, – рассудил Семен.
– Покажет, только что? Что оно нам покажет? Восход солнца над пашнёю, или чуму?
– От смерти все равно не убежишь.
– Мудрый ты человек, Семен. В твоих простых словах живет истина.
– Спасибо на добром слове, Асмунд Казьмирыч.
Тут их авторитетная беседа, над коей Тур лишь посмеивался, прервалась. В помещение ввалился Аскольд, возбужденный, с разбитой губы стекала кровь. Он решительно прошел внутрь, и, не садясь, залпом выпил предложенную ему чарку с вином; после хлопнул ею о стол, отчего Путята проснулся, поводил осоловелыми глазами по сторонам, поежился и снова заснул.
– Сбежал, гад! – сказал Аскольд и сел.
– Сбежал… – тупо повторил Леваш.
– Сбежал. Хотел всех поднять на князя, стервец. Но я ему не дал. Хлопцы приняли мою сторону, все, за исключением какой-то сотни предателей – в основном горцев (и чего он с ними снюхался?). Умчались, предатели, восвояси, как только запахло жаренным. Пусть. Они теперь изгои, витяги, чтоб их. Асмунд!
– Что такое, дорогой?
– Отправил бы голубей в Сосну, на равнины и в Хутор, пусть знают про него. Пусть знают, что Рагуйло-собачник низложен.
Уже полночь. Татиана заснула в кухне, сидя на стульчике, крестом сложив руки на животе. Половина свечей прогорела, и по корчме поплыл мягкий сумрак.
Военег проснулся с отчетливым и не проходящим чувством потери. Чувством, напомнившим ему о раннем-раннем детстве, о матери – она уходит, а он плачет и тянет к ней ручки. Мама возвращается, что-то ласково шепчет, целует его, но потом всё-таки уходит, уходит ненадолго, по надобности, но он-то этого не понимает. Ему кажется, что мама бросает его, и ему невдомёк, что мама – царица…
– Раскис, – прошептал князь. – Ох, раскис…
Рядом спала Нега, закутавшись в одеяло с головой. Накануне вечером, после известных событий, он вернулся злой, страсти так кипели в нем, и ему нужен был выход – неконтролируемое желание, часто оборачивавшееся худом.
Военег обнял девушку и прижал к себе так, что она охнула. В тот миг он ни за что не принял бы отказа, и, скорей всего, эта ночь закончилась бы побоями и очередным разочарованием, но Нега в который раз удивила князя.
Он взял её, покорную, безропотную, страстно, разрушающе страстно, и только успокоившись, понял, что она, несмотря на первую боль, словно заглянула ему в душу. Этой ночью Нега была вином, что вкусил князь, весенним, терпким, веселящим, но отяжеляющим разум и приносящим покой и отдохновение.
Военег легонько откинул одеяло и поцеловал девушку в обнаженное плечо, отчего она чуть вздрогнула и сладко потянулась.
– Спи, – прошептал он, укутав её, и совсем тихо добавил: – Я люблю тебя.
Одевшись, князь вышел во двор, пинком разбудил конюха, спавшего на сене у входа в конюшню, и велел ему седлать коня. Перепуганный конюх поспешил исполнить приказ, вывел коня и сопроводил князя до ворот.
Было еще темно, едва-едва разожглась заря. По земле хлопьями стлался густой туман, лаяла собака, тихо стучал молот – кузнец непривычно рано встал за наковальню. По-прежнему не понимая, что он делает, князь поехал на запад, по Торговому тракту.
С поля слева несло холодом, в рощице справа блестела капельками росы паутина. Военег миновал рощицу и, свернув по дороге на север, увидел движущееся навстречу конное воинство – оранжевый цвет утра ярко разлился по сверкающим латам, копья, точно корабельные сосны, вскинуты вверх, щиты с гербами, шелковые попоны… 'Дубичи', – с замиранием сердца подумал князь.
Впереди ехал толстый, хмурый человек, внешне ничем не отличавшийся от остальных, но Военег узнал его. Спрыгнув с коня, он нерешительно двинулся навстречу. Толстяк прищурился, поднял правую руку вверх, остановился и тоже сошел с коня – дружина, словно тень, замерла на месте.
Они встали друг против друга в двух шагах.
– Ну, здравствуй, брат, – сказал толстяк.
На Военега, против воли, наворачивались слёзы.
– Здравствуй, Борис, – сдавленно произнес он и протянул руку…
Борис как будто замялся, но потом, порывисто вцепившись в ладонь брата, притянул его к себе.
Братья крепко обнялись.
Глава 17. Хан ханов
– Я ведь… я ведь всё сделал… всё! Всё, всё!!! Что еще? Ничего, как договорились, а за итог… э-э-э… за итог… то есть, ну да, понятно ведь, о чем я? Этого я не мог подстроить… Что я, всемогущ? Нет, я всего лишь жалкая козявка, и меня надо оставить в покое, да, да! Я уйду куда-нибудь, и стану жить тихой жизнью отшельника… буду питаться кореньями, хе-хе! Зачем ты меня преследуешь? Зачем? Иди к нему, и… делай с ним что хочешь! Я – козявка, червь, я – смерд, я – смерд! Я – смердящая козявка! Оставь меня, ты!.. Оставь меня… оставь…
Шаман Соам разрыдался так, что последнее слово прожевал, как горькую траву. Сколько времени он скитался по степи? День, два? Больше, больше… А как давно он ел и пил? Ел и пил… Нет, эти слова отдавали чем-то давным-давно минувшим, пахнувшим… молодостью. Он с трудом мог вспомнить, делал ли он что-то в этом духе в последние годы. Кушал ли он как всякий уважающий себя человек? Нет, он питался, будто животное, не думая об этом и не получая никакого удовольствия. О, духи предков! И чем же он отличается от своего раба Упыря? Да ничем! Такой же червь, такой же… раб, с той лишь разницей, что он сам продал себя в неволю к этому… к этому…
Никого нет? Никого? А-а-а!!! Вот он!
Соам упал ничком в траву, закрыл голову руками и мерзким тонким дрожащим голосом закричал. Ничего? Ничего. Тьфу, это же пустельга. Так, о чем это он? А-а-а… нет, о нём не будем. Он здесь, и он хочет
