банальные, но зато культурно значимые афоризмы позитивного толка: «Бог есть любовь», в частности. Вся вездесущая любовь: нет внутри этого «всего» каких-то разделений. Если там всё, но уже нечего считать. Не надо! Лучше помалкивать.
Истина неисчислима и поэтому не именуется. Имя — это категория, подразумевающая по крайней мере простую бинарность. Если есть категория «X», то должно быть и «не-Х». Чтобы определить «зеленый цвет», например, надо установить все «не-зеленые места», его окружающие. Так дети входят в мир: ассоциируя, скажем, красный цвет с маминым халатиком; сначала они осмысливают, что такое «красное» и «не-красное». Тонкости они не замечают. Цвет за цветом они строят вроде бы «полную» картину мира, но с каждой категорией или названием она теряют эту первоначальную безымянную неограниченность. Правда поэтому ощущается — и лучше всего посреди пустого, бескрайного простора.
При въезде на Арбатскую площадь огромное пространство звездного темного неба открылось глазам Пьера… Радостно, мокрыми от слез глазами, он смотрел на эту светлую звезду, которая, как будто с невыразимой быстротой пролетев неизмеримые пространства по параболической линии, вдруг, как вонзившаяся стрела в землю, влепилась тут в одно избранное ею место на черном небе и остановилась, энергично подняв кверху хвост, светясь и играя своим белым светом между бесчисленными, другими мерцающими звездами. Пьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягченной и ободренной душе.
«Ему казалось»: мерещилось, чудилось и ощущалось. В натуре, так сказать! Спасибо, Лев Николаевич. Нам тут нечего добавить. Постепенно расширяются наши представления о сферах, на которые подсознательно претендует русский понт. Понт — вялая (но зато зеркальная!) версия здоровой самореализации. И в России «полная реализация своих возможностей» толкуется сообразно размерам самой страны: бескрайная родина порождает крайние представления о полном развитии в материальном мире. Они пересекаются с элементами духовности именно из-за отсутствия каких-либо «краев» или границ. По пути к столь же полному описанию желаний или влечений мы определили ограничения понта и матерного языка вообще. Мы остались в тишине, наедине со своими (очень русскими) ощущениями. Так что же такое чувствовать себя русским? Тем более русским в любви или в игре, в постоянном общем становлении, вечно начинающемся и никогда не заканчивающемся?
Третья задача: разобраться в русскости некоторых эмоций
Как же можно обойтись без мультиков?
В Лондоне летом 2008 г. пресса впервые увидела изобретение Университета Западной Англии: робота, способного испытывать различные эмоциональные состояния. Благодаря многочисленным встроенным сенсорам куклообразный андроид ощущает прикосновение посторонних пальцев и держит под наблюдением своих «глаз» движущиеся объекты. Возбужденное состояние робота показывают биение красного освещенного сердца и частота дыхания, так как грудная клетка тоже поднимается и опадает. По словам инженеров, они «хотели, демонстрируя сокращение сердечной мышцы и дыхание, создать впечатление эмоций. Когда робот “волнуется”, сердцебиение и ритм дыхания ускоряются. Когда он “счастлив” — замедляются».[159] Играй, гормон!
Вид у него, как писал один журналист, «дитяти любви между обезьяной и макинтошевским компьютером»; дизайнеры искали особую внешность «уязвимого существа, как в мультиках». Инженеры рассудили, что самый человеческий фактор, отсутствующий в нашем общении с роботами, это эмоции. У роботов их нет, именно поэтому они «ненастоящие». Человеческие эмоции формируются под влиянием пространственных факторов: например, когда мы осмысливаем, где находимся (в приятном, знакомом месте или нет) и в какую сторону шагаем (к неожиданностям или нет).
Этого так называемого «робота-сердце» постоянно сопровождает шестиногий механический паук. Вместе они исследуют обстановку. Паук фотографирует лица всех прохожих и хранит данные в компьютерной памяти. С каждым новым снимком он все лучше разгадывает, как читать человеческие чувства, выражаемые глазами, губами, жестами и т. д. Вместе паук и робот ходят по миру, осваивая то, что делает нас людьми: не дар речи, а безмолвные чувства, созданные пространством и ощущением «уязвимости». Когда что-то не так. Когда понтуемся, потому что нервничаем.
Совпадение идеи этого английского проекта с нашим пониманием русскости особенно очевидно, если взять афишу прошлогоднего фильма Александра Касаткина «Слушая тишину». Большим, жирным шрифтом написан сверху вопрос: «Что делает нас людьми?», а по всей афише полупрозрачными буквами разбросаны возможные ответы: «Любовь. Вера. Прощение. Сострадание. Терпимость». Более русскую рекламу трудно себе представить.
Недавние исследования на Западе показывают, что в различных культурах по-разному понимается, каким образом эмоции и тело (как у нашего робота) соединяются. Русские выражения, относящиеся к чувствам, многочисленнее, чем в английском языке. У целого ряда эмоционально окрашенных слов, описывающих части тела, нет переводимых эквивалентов — особенно в связи с глазами, лбом и руками — молчаливо передающими те же чувства. Русские, как и наши робот-сердце и шестиногий паук, изучают свою среду по-особенному.
Уже с чисто количественной точки зрения это говорит либо о более широком диапазоне эмоций, либо об их большей значимости. Лингвисты считают, что для носителей русского языка более характерно толковать «радость», «грусть», и «гнев» скорее как внутренние события, чем как константные состояния. Поэтому эмоции часто обозначаются не существительными, а глаголами: «радоваться», «сердиться», «стыдиться» и т. д. Вторая причина этого предпочтения глаголов в том, что чувства воспринимаются как элемент физической активности. Волнующийся, например, шагает туда-сюда, вздыхает или плачет. Чувствовать — значит жестикулировать и двигаться! И снова мы видим связь между пространством (т. е. любой незнакомой сферой) и тем, каким я эмоционально становлюсь, перемещаясь по нему.
Мы уже знаем, что для Лотмана любовь к далям и русским пространствам, порождающим соответствующий масштаб физических и даже душевных движений, осмысливается как настоящий патриотизм. Согласно подобным суждениям понятие той же «души» часто переплетено с разными материальными явлениями в том смысле, что при восприятии мира безмолвным, материальным «роботом- сердцем» стирается грань физического опыта. Как говорится, «шире русской души может быть только русское поле».[160] Душа показывает свою «широту» лишь доверчивым принятием всего, что может быть («там» в непредсказуемом будущем или в неизвестных местах).
А все-таки определение сути этого якобы всем известного национального состояния не упрощается. Может быть, мы найдем ответ в «самом душевном или патриотическом кино»? Что есть там по поводу русского сердца? Титул «самого душевного режиссера» часто присваивается Эльдару Рязанову за то, что он придает значение некой утраченной сути человеческих отношений или душевной экспансивности. Его герои прошедших десятилетий, такие как Деточкин, даже самими именами символизируют нереализованный потенциал прошлого, «стародавнего» детства. Они хотят реализовать почти утраченную детскую непосредственность в преданности идеалу или любви «там», за пределами безопасности.
Такие герои, как, например, Андрей Мягков в «Иронии судьбы», уже прекратили нормально говорить (они лишились веры в язык) и балансируют на краю любви, на рубеже чисто эмоционального существования. У них потенциал настоящей любви такой большой, хотя и ужасающий, что часто рязановские персонажи начинают иронизировать над собой или неубедительно понтоваться. Мерзляев в ленте «О бедном гусаре замолвите слово», утверждая, что у него «тоже есть душа», начинает хвастаться, как готов жить с ней нараспашку: «Помните, у Лермонтова? “И скучно, и грустно, и некому руку подать…” Это поэт просто про меня написал!» Подобными неубедительными словами он напускает на себя важность, показывая тем самым, что справится с более обширным, молчаливым, океаническим чувством. С безбрежностью.
