рациональных поступков».[169] Если истина (полный мой потенциал) — в бесконечной возможности, то надо проявлять приверженность вере несмотря ни на что.
Переплетение фортуны с фатумом видно везде в сегодняшней массовой (популярной и поэтому важной) культуре. Обратимся еще раз к сериалу «Зона», так как он касается тех, кто уже потерял право голоса и давно перестал понтоваться по-старому. Первые эпизоды затрагивают действующих лиц, попавших в тюрьму по ошибке или «просто так», по воле судьбы. Поскольку, однако, сериал состоит из 50 серий, постепенно восстанавливается некий кармический баланс. В тесной, многолюдной обстановке бывает просто невозможно уберечь личные пожитки (часы, пиджаки или свадебные кольца): несправедливее некуда. Но воровство становится таким обычным явлением, что со временем понятие собственности подрывается. Ничем не ограниченные, абсолютно неоправданные преступления медленно превращаются чуть ли не в гармоничный инь-ян. Бывшие недруги постепенно принимают неведомые силы за реальность и становятся друзьями.
Режиссер постоянно вводит в сериал черно-белые кадры, снятые в камерах и коридорах по тюремной системе замкнутого телевидения. Кто-то неизменно держит всех под надзором и терпеливо ждет возможности поломать дружбу заключенных. Кто именно, мы не знаем. Источник силы, принуждения и наших шансов неизвестен: он ощущается, но невидим. По словам одного заключенного, это все — продолжение борьбы между «законом и справедливостью». Закон — в погонах. Слово «судьба» упоминается столько раз, что у зрителя складывается впечатление, что тот же закон рано или поздно испытает на себе возмездие истории. Дело в терпении и вере (в возможности возможностей).
Способность хоть что-нибудь в жизни сознательно довести до конца остается, однако, очень спорной. Чувствуется, что ничего не выходит. Припоминается ключевая метафора в начале киноленты «Ночной дозор». Вечная борьба добра со злом, кровавый шаг и отступление: нескончаемая битва на мосту между двух берегов доходит только до мертвой точки:
С незапамятных времен рыцари, называющие себя воинами Света, ловят ведьм и колдунов, истязающих род человеческий. Но однажды на пути воинов Света стали воины Тьмы, и никто не хотел уступить. И начался бой, кровавый и беспощадный. И когда битва дошла до небес, Великий Гесер увидел, что силы равны и, если не остановить бой, погибнут все! И он остановил бой. И заключили силы Света и силы Тьмы договор о перемирии.
Этот принцип кармы (или безнадежная вера в нее) чувствуется с особой силой в русских детективах. В рассказах, ради которых люди спешат домой и отдают им свое драгоценное свободное время. Если и в них ничего не решается окончательно, то почему сыщики не сидят дома и не дожидаются следующей волны космической, кармической справедливости? Зачем фланировать по слякотным кварталам в поиске научных или юридических решающих «ответов», если инстинктивно знаешь — как когда-то пела Алла Борисовна, — что «этот мир придуман не нами»?
Именно поэтому у русского детектива почти всегда есть черты домашнего производства. Любопытно заметить, что в 1990-х в России этот жанр достиг большей популярности, чем другие. Почему? Потому что он построен на сериальности.[170] Читатели испытывают больше сочувствия к героям, старающимся снова и снова расследовать дело. И эпизоды, и старания повторяются. Сыщики и милиционеры стараются… и неизбежно проваливаются, и ничего не решается окончательно. Подобные герои символизируют потенциал и шанс, а не бесповоротность логичных или понтовых решений. Безбрежность философских горизонтов, существующих «с незапамятных времен», — непередаваема: ничего поэтому языком и не передается.
Моральный кодекс русского детектива формируется по тем же ощущениям: важнее намерение («чего человек хотел»), чем результат. Если правонарушитель действует, преследуя собственные интересы, то жанр к его деянию, наверное, будет относиться со скепсисом. Если, наоборот, цель поступка оправдана интересами «народа» или любого другого коллектива, например «семьи» или «друзей», то жанр принимает и одобряет его… даже если будет украдена чья-то собственность или люди пострадают![171] Потенциал, воспринимаемый интуитивно (душой, а не башкой!), всегда важнее последствий.
Индивидуальные поступки и эмоции, ими управляющие, отражают эти коллективные состояния. Можно даже утверждать, что они восходят к некоторым православным идеям, заведомо усматривающим греховность в любой изолированности личности от «соборности». В детективах такие псевдо-религиозные (или радикально-инстинктивные!) воззрения распространяются за их типичные пределы и затрагивают не только характер силы во всех общественных структурах, но и статус истины в (божьем?) законе.
Порой про русский детектив говорят, что его подсознательная, интуитивная трактовка добра и зла на самом деле делает сам жанр неправдоподобным или ненужным. Если нет значимого барьера между добром и злом, т. е. если человеческий закон противоречит универсальной справедливости, и если они будут вечно воевать «кроваво и беспощадно», то традициям детектива нет места в стране: «Русский детектив не показывает ни как остановить криминал, ни торжества добра над злом». [172]
Именно здесь, когда выхода нет и национальное мировоззрение понимается вроде бы через ощущаемую призму фатализма, начинается русскость. Когда все потеряно, уже нечего терять в обоих смыслах: «Можно смело действовать, так как хреновее не будет». Вот вызов перед понтующимся и настоящее поле игры для преданных, наивных, но верующих лохов и влюбленных. Когда все потеряно, надо положиться на свой внутренний компас и проявить себя в деле. Как на процессе Деточкина: «Он, конечно, виноват, но он… не виноват. Пожалейте его, товарищи судьи!» Другими словами, есть «вина», есть «невиновность»… а есть еще и нелогичное, безмолвное прощение или жалость, что вбирает в себя всё — и добро, и зло. Моральная эмоциональность таким образом обгоняет мораль: только так сегодня достижимы лозунг «Свободу Юрию Деточкину!» или доказательство абсолютной веры Авраамом. Как писал молодой Иосиф Бродский в Ленинграде 1963 года:
Потом, как мы знаем, выходит из-за бархана ангел и останавливает Авраама. Это можно видеть и в Эрмитаже, и в последних кадрах «Ночного дозора», воспроизводящих картину Рембрандта. Эмоционально Авраам передал себя силам, лежащим за этикой, и возможности соединиться со всем. Поэтому, как сказал ангел, «небу отрадно, что ты рискнул». Господь любит тех, кто рискует. Любит преданных: истинно (и поэтому истине) преданных.
Собственные представления русского мужика (или очаровательной барышни) о себе поступок за поступком, год за годом постепенно создают так называемую «этнотеорию». Воздвигнута ли она на якобы избитых тривиальных клише или стереотипах, никакого значения не имеет: это распространенное и общепринятое соображение. Потому и важное.
Эта русская «этнографическая теория» слышится, к примеру, в одном интервью с Бродским, продолжающем наши параллели с Авраамом. Тут поэт признается: «Я — кочевник», — не только географически, но и философски. Он затем истолковывает свои слова как постоянное, интуитивное стремление «скомпрометировать идею горизонта». Центробежность или эмоциональная преданность любой возможной истине отрицает идею предела, поскольку предел в каждую следующую минуту может опять измениться, если я в движении: чем дальше иду, тем дальше вижу.
