— Русский язык удивительный! Я тоже хочу на нем говорить и участвовать в вашем разговоре.
Обернулись.
— Диана! Вот здорово! — обрадовалась Наташа. — Значит мы едем вчетвером?
— Мы с Дианой пока возьмем автомобиль, — сказал я. — А ты, Наташа, сходи за Полем. Только не задерживайтесь. Надо еще позавтракать. Я голодный, как волк. Или как заяц, думающий, что он волк.
Через месяц сидел в кафе на берегу Средиземного моря. Был небрит, космат и добродушен.
Шрамы на лице затянулись.
На душе тоже.
Передо мной лежали свежие газеты. Пил кофе и просматривал их. Это вошло в привычку. Весь месяц я внимательно следил за газетами, чтобы не пропустить информации о происшествии на Босфоре.
Газеты ничего об этом не писали.
Через три часа из Анталии на греческий Кипр отходил мой турбоход. Я собирался купить там визу и задержаться.
В Анталии было уже тепло. Правда, купаться отваживались немногие. Я не купался, но с утра до вечера валялся на пляже. Отсыпался после ночных бдений, спрятавшись от ветра за фанерным забором, ограждавшим лодочную станцию.
Солнце было нежное, оставляло ровный золотистый загар.
Память стала похожа на солнце.
Она не обжигала и не причиняла боль.
А только поднималась в определенное время и в определенное время заходила, давая возможность дышать.
В Анталии я торчал уже несколько дней, следя за расписанием турбоходов и перемещением по городу патрульных полицейских машин.
Я добрался сюда автостопом, проделав путь вдоль всего юго-западного побережья.
Иногда работал.
Мне удалось собрать немного в дополнение к отложенному на черный день еще в Стамбуле, что умудрился не утопить.
— Скучаешь?
Обернулся и увидел Володю.
— Завтра будем на Кипре, — мечтательно сказал он, словно стоял где-нибудь в Тундре, по колено в вечной мерзлоте.
Я должен был Володе триста американских долларов.
Он проведет на палубу и спрячет в каюте.
Триста долларов за свободу.
Копейки!
— Какие здесь девушки! — Володя прищелкнул языком. — Целый день снимал.
Он потряс видеокамерой.
— Это курорт, старина, — сказал я. — Здесь отдыхает полсвета. Есть, из чего выбирать.
— У меня в круизе есть девушка, — нахмурился Володя. — Даже три… Выбирать — не мое.
Подошли к кораблю. Это был большой белый лайнер Федор Шаляпин с украинским флагом на трубе.
У трапа стоял грузовик. С открытого борта торговали пивом и сигаретами. Вокруг выжидали пассажиры.
— Подожди, — сказал Володя.
Я примкнул к очереди, чтобы не бросаться в глаза.
Володя вернулся сияя, как медный таз.
— Все нормально, старик. За мной!
Мы взошли по трапу мимо дежурного офицера. Я кивнул. Он даже не посмотрел. Как будто я не шел, а летел в виде облака из сигаретного дыма и алкогольных паров, накопленных Володей за неделю путешествия.
Володя жил в двухместной каюте, которую занимал целиком. Койки располагались одна над другой. Сквозь засаленный иллюминатор с трудом проникал свет.
— Верхняя полка твоя, — распорядился Володя. — Извини, что не нижняя. Боюсь высоты. И давай рассчитаемся.
Я протянул Володе приготовленные доллары в мелких купюрах. Он пересчитал.
— Здесь только сто…
— Окончательный баланс, когда отчалим. Мало ли что.
— Верно, — согласился Володя. — Ну, ты пока располагайся. А я посмотрю, как обстановка.
— Купи чего-нибудь покрепче, — сказал я, протягивая Володе несколько турецких лир.
— Давай, — обрадовался он, взял деньги и исчез.
Остался один.
До отхода турбохода час.
Вечность! Особенно, когда есть угроза, что развернут на причале портативную турецкую виселицу, возьмут под белы рученьки и образцово-показательно вздернут на глазах у изумленных соотечественников, стоящих в очереди за пивом.
Лег и закрыл глаза.
Шумно работал вентилятор.
Кто-то легонько тронул за плечо.
Я подскочил, как будто в койке сработала катапульта.
Володя держал в руках бутылку рома и был счастлив.
— Отходим! — сказал он и чуть не заплакал. Похоже, вторая бутылка рома уже кипела у него внутри.
— Значит, можно выйти на палубу?
— Можно, только осторожно, родной ты мой! Дай, я тебя поцелую…
Мы вышли из каюты, миновали череду коридоров и лестниц, и, наконец, очутились на воздухе.
По бортам стояли пассажиры. Они с немым восторгом наблюдали, как Федор Шаляпин удаляется от берега.
Почему-то это приводят большую часть пассажирского человечества в состояние, близкое к помешательству. Они с трогательным трепетом замирают у никелированных поручней и вглядываются, вглядываются, вглядываются вдаль, словно обречены никогда больше не увидеть суши. Или как будто именно там, на этой чужой земле, у них прошли лучшие годы жизни.
Я смотрел на огни порта, на маяк, короткими вспышками озарявший небо и воду, и догадывался, что в эти мгновения в моей жизни заканчивается необыкновенная полоса, окрашенная всеми цветами радуги. И даже больше, ведь черного цвета у радуги нет.
В моей истории отсутствовал эпилог. Можно было придумать его, если бы речь не шла о реальных людях, к которым я был бесконечно привязан и которых любил. То, что они оставались там, за этим с каждой минутой увеличивающимся пространством разделяющей нас воды, и то, что я не мог теперь приблизиться к ним, было трагическим развитием сюжета. Сюжета, автором которого в определенном смысле был я сам.
Я посмотрел вокруг.
Ни одного лица, вызывающего ощущение, что где-то когда-то мы уже встречались.
