воду, разметал растворимый кофейный порошок. — Хлебнёшь, Сивый? Халява, не стесняйся, дедушка угощает. Я правильно излагаю? — Он повернулся к прильнувшему к отопительной батарее Бальмонту. — Замёрз? Сейчас кофейку попью и согрею.
Мерин, затаив дыхание, до предела растопыренными глазами взирал на происходящее. Такого поворота событий он, как, по всей видимости, и Аристарх Николаевич, никак не ожидал.
— А теперь слушай меня внимательно. Сядь на стул, как человек, что ты к полу-то прилип, мне неловко, всё-таки постарше будешь, свидетель х…ев. Вот так. — Трусс за грудки поднял совсем раскисшего Бальмонта, ткнул его в табуретку. — Бить тебя я права не имею, за это меня с работы уволить могут, а работу свою я сильно уважаю и из-за всякой мрази лишаться её не собираюсь. Но бить тебя я буду, и очень больно, пока ты не расскажешь нам вот с начальником моим всё, о чём мы спросим. И никто об этом не узнает, что ты бит — ни одна душа в мире. Никто! Мы с тобой не в Швейцарии, где, я слышал, законы чтут, дураки. В комиссии по правам человека мы тоже не состоим, верно? Или ты правовед? А? Не слышу. Ну помолчи пока, ладно. Я, дяденька, тогда законы соблюдать начну, когда с вами, бл…ми, покончу, не ранее того. А то вы о них вспоминаете только когда за жопу возьмут, а до того у вас свои законы. Не швейцарские. Не так? Вот и у меня свои, отеческие. Один ордер на арест я тебе предъявил, верно? Но это начало только, так сказать, разминка. У меня их, ордеров-то — мно-о-го ещё. Не сосчитать.
Анатолий Борисович допил кофе, вытер рот носовым платком.
— Ну — всё, дяденька, увертюра закончилась. Да, да, да. Что глазками-то хлопаешь? Давай, вступай: ваше слово, товарищ маузер. Параграф первый, кто тебя послал сливать дезу? Фамилия. Имя. Отчество.
Следующие секунд тридцать прошли в гнетущей тишине.
Затем Трусс отклонился корпусом к газовой плите, коротко хмыкнул и Мерин так и не понял, почему Аристарх Николаевич опять оказался на полу: момент удара он заметить не успел…
…Когда они спускались в лифте, опытный сотрудник уголовного розыска обнял за плечи своего младшего товарища.
— Согласись, Сивый, душа радуется, когда удаётся добиться правдивых показаний законным порядком. Чувствуешь себя полноценным гражданином правового государства. Нет? Рука только побаливает. Ну — это ничего, как говорится, издержки профессии.
— И что он сказал? — Сева чувствовал себя виноватым.
— Ты зря вышел, начальник, много интересного пропустил. Дедуля поупрямился малость — это ты видел — я его вежливо попросил, дедушка, мол, помоги следствию, а то ведь убью на х…й, и он внял — не совсем мудаком оказался — позвонил и сказал, что всё в порядке, задание выполнено. Ему больше и сказать нечего — его же иначе убьют заказчики. «Задание выполнено — менты занюхали ложный след, теперь бегут по нему борзыми». И мы в шоколаде: адресок конторы я вежливо выспрошу у этого педераста, думаю, он не менее сообразительный, чем дед наш, всё подробно расскажет, а нет — дождёмся, когда рука подживёт, правда, тебе опять придётся выходить из комнаты. Так что верти дырку для ордена, «Счастливцев». Хотя — нет. Скорый скуповат на такие жесты. Ну, ничего, молодо-зелено, у тебя всё впереди. Теперь давай распределять обязанности: я, как инвалид труда — он пошевелил распухшими пальцами правой руки — на Петровку. Звоню и встречаюсь с этим ублюдком-заказчиком, он мне популярно, надеюсь, разъяснит, кому и зачем понадобилось вводить в заблуждение наши с тобой любимые органы. А в три у меня, если не забыл — по твоей просьбе — свидание с дамой, по слухам, не без привлекательности, я же человек холостой, нетерпеливый, сам понимаешь — надо выглядеть достойно: сон, завтрак, душ, одеколон — а как же, нельзя в грязь лицом, а ты — ножками, ножками — куда интуиция поведёт. Лады? Кстати, в связи с успехом предыдущей операции, не передумал без санкции в закрытые двери ломиться? По жопе не боишься схлопотать?
— Нет.
— Ну что я могу сказать: молодец. Вылитый я в молодости. Похвально. Только учти, Трусс ничего не знает, а то — не дай что — групповуху пришпандорят. Уразумел? Ну и ладно. Тогда могу подвезти. — Он услужливо распахнул дверцу потрёпанного жигулёнка.
Мерин улыбнулся всё ещё белыми от пережитого напряжения губами, чуть дольше положенного задержал в своей ладошке протянутую Труссом руку, произнёс еле слышно:
— Спасибо.
И бегом устремился к метро.
Как только Катя оказалась одна в огромной, давящей своей роскошью комнате, её охватила паника: бежать во что бы то ни стало. Пусть стреляют, пусть ранят, даже убьют, всё что угодно, только не то, о чём говорил этот внешне мало похожий на изувера черноволосый человек. ЗАЧЕМ ТОГДА ЖИТЬ? С ТАКИМ ЛИЦОМ?!
Она вскочила со стула и не сознавая, что делает, не контролируя себя, спотыкаясь и опрокидывая мебель, подбежала к массивной дубовой двери. Несколько раз рванула на себя бронзовую ручку. Дверь не шаталась и не скрипела.
Катя бросилась к окнам, откинула тяжёлые бархатные шторы — сквозь крупные клетки металлических решёток в глаза ей острыми ножами вонзились лучи майского солнца.
Телефон у неё отобрали. На столе лежало несколько мобильников — один, другой, третий — нет, или их отключили, или она в отчаянии не может справиться с незнакомой техникой.
ГОСПОДИ, ПОМОГИ!
Остаётся дверь, за которой исчез Чернявый.
Отдавая себе отчёт в полной безрассудности своих поступков, она всем телом наваливалась на эту неприступную крепость, много раз, до костяного хруста, разбегаясь, ударяла плечом, била в неё кулаками, кричала.
Потом она вернулась на прежнее место и разрыдалась.
…Ручные часики показывали без двадцати час.
Прошло сорок минут.
Осталось двадцать.
Неужели она потеряла сознание?
Нет, только она, она сама, Екатерина Елина, не Катя-Катюша, а Яблоня и Груша может помочь себе выбраться из этой могилы.
Однажды, очень давно, в детстве, она одна поплыла на лодке удить рыбу. Вырулила на середину реки, зацепила якорь, бросала донки, удочки, спиннинг — это было её любимым занятием — и когда (о счастье, впервые в жизни!) огромная, как ей тогда показалось, рыбина забурлила, забуравила воду, пытаясь уйти с крючка, Катя с отчаянием камикадзе бросилась за борт, лодка перевернулась и она оказалась в стремнине полукилометровой ширины реки. Помощи ждать было неоткуда, и тогда она сказала себе: Груша, если не ты сама — никто тебе не поможет, давай, если хочешь ещё когда-нибудь половить рыбу.
И она выплыла, что было почти чудом.
Катя закрыла глаза, до боли сдавила пальцами голову и попыталась заставить себя отключиться от эмоционального восприятия произошедшего. Только реальные факты. И, по возможности, спокойно. Значит так — что, собственно, случилось? Её не взяли в заложницы, не увезли в Чечню и не бросили в яму с голодными крысами — о такой изощрённой пытке недавно рассказывал ей кто-то из сокурсников. Её привезли в весьма респектабельную, судя по антуражу, контору, может быть, и не государственное, частное, но явно не подпольное учреждение и хотят узнать не какие-то невероятные, совсекретные сведения, а простейшие, на первый взгляд, вещи: кто велел ей сообщить в салоне Нежиной, что Кораблёв жив? Это первое. И второе, где в данный момент находится этот самый Кораблёв, лицо которого Катя, конечно же, прекрасно представляла — известный артист, Ален Делон, такое незабываемо — но вот как она оказалась в ту ночь в его постели, увы, помнила смутно — очень уж кружилась голова, всё представлялось в нереальном розовом свете.
Ответить на второй вопрос не составляло труда: «Не знаю». И все дела. Это была чистейшая правда и потому Катя с лёгким сердцем отмела этот вопрос, как не достойный на серьёзное к нему отношение. Спрашивайте у тех, кто знает, а она тут ни при чём.
