Пришлось мне снова побираться идти. В таких условиях и прошло мое детство. Доводилось мне и милостыню просить, и на побегушках мотаться, и воровать, и в балаганах выступать. Всего попробовал. Изведал и побои, и голод. Болел часто, один раз чуть не подох. Еле выкарабкался с того света.
А как подрос, стал я другим ремеслом заниматься. Разбоем да грабежом. Были у меня для этого все необходимые данные: выносливость, злоба и до добычи жажда. Сколотили мы небольшую банду и принялись на большой дороге купцов потрошить. Поначалу только грабили. Но после того, как устроили на нас две облавы, в которых полегла чуть ли не треть шайки, перестали мы церемониться. Стали свидетелей убирать.
Да. Почуяв запах крови, уже нельзя остановиться. Когда видишь чужие страдания, то словно забываешь про собственные. Которые просто так никогда не удастся выкинуть из головы. Которые грызут тебя сильнее голода, сильнее болезни. По клинку стекает кровь, дрожь смерти бьет жертву, в горле клокочет бессмысленный уже крик. А в глазах… В глазах можно прочесть именно то выражение, которое так знакомо тебе, которое приходит в воспоминаниях терзающей болью. Посмотреть на него со стороны, взглянуть ему в глаза — это то же самое, что взглянуть в глаза справедливости. Только так можно унять зуд сгнившей души.
Если ты пришел в этот грязный мир волком, то тебе уже никогда не стать человеком. И ты будешь жить по волчьим законам. Они есть, эти законы, и они справедливее людских. Я никогда не предавал своих волков, своих братьев по оружию. Да, мы грызлись за добычу. Да, мы нередко наносили друг другу серьезные раны. Это неизбежно в стае. Всегда руководит сильнейший, именно он забирает себе лучшие куски. Но когда перед нами появлялся враг, то мы забывали о своих ссорах, забывали все ранги и привилегии и сражались, как один. Ты прикрываешь мою спину, а я — твою. И если даже я умру, то выживешь ты, а значит, выживет вся стая. Такова волчья философия.
Долго ли, коротко ли, а нашлась и на нас управа. Дошел слух о нашей шайке до государственных ушей. Направили за нами полсотни солдат, причем не каких-нибудь там доморощенных гвардейцев, которые всю жизнь возле печки просидели, а настоящих ветеранов, из регулярной армии. Направили с приказом взять живыми и доставить в город для публичной казни. В клетках. Они и клетки с собой привезли…
Только волка в клетку не посадишь. Из всей нашей банды удалось им взять живьем лишь троих: меня и еще двух моих дружков. Да и то, попали мы в плен раненными, без сознания. Один так и помер в дороге, в клетке. Не дожил до казни.
Ну вот, привезли нас двоих в город, кинули в яму. Но подлечили сначала, да и вообще обходились хорошо — побоев и пыток не устраивали, кормили вволю, даже вино давали. Но не от доброты душевной, а для дела — надо было обязательно градоправителю перед выборами публичную казнь устроить. Вот, мол, какой, значит, градоправитель-то хороший: и разбойников казнил, и потеху народу устроил. Толпе, ей как и богу, жертвоприношения нужны. И обязательно кровавые — чтобы сильные ощущения получить. Толпа это любит.
Стерегли нас тщательно, за каждым шагом следили. И все ж удалось мне бежать. До сих пор в это не могу поверить, но так оно и было. Недаром, видать, пословица есть, что волка взаперти не удержишь… Была, конечно, и погоня, и облавы еще долгое время были. Но я убрался я из тех краев так далеко, как только смог. И настолько же быстро.
Что дальше? Да все то же самое. Снова собрал банду, снова принялся разбоем промышлять. Не успели мы как следует развернуться, как попались. Нарвались на дружину графа Ла Карди, муженька теперешней моей хозяйки. Разговор у того был короток: раз, — и петля на шее! В отличие от градоправителя перед выборами, граф показухи устраивать не стал. Велел дружинникам вывести нас на задний двор и там без лишнего шуму вздернуть. Завели нас туда, а там уже все заготовлено столбы, петли. Попродевали нам дружинники головы в петли, выбили чурбаки из-под ног и ушли брагу пить.
Тут бы моя история и закончилась, да повезло мне снова. Веревка, на которой я повис, коротковата была, поэтому шея у меня не переломилась, как это обычно бывает. Сдавило мне горло. Сил бороться не было, надеяться было не на что. Начал я потихоньку задыхаться, как вижу — женщина идет. Подходит она к виселице, смотрит на меня и говорит: «Хочешь жить?» Ну я, понятно, как только мог, изобразил согласие. Берет она тогда кинжал и перерезает веревку. Не успев упасть на землю, принялся я бежать куда подальше. И спасибо не сказал. Но спасительницу свою запомнил.
Очутившись на воле, я принялся за старое. Что мне было делать? Ремеслам не обучен, грамоте тоже. Да и не смог бы я чем-то другим, кроме убийства, зарабатывать. Большая во мне злоба на человечество, не в силах я ее унять.
Еще несколько лет своей бесцельной жизни потратил я, разбоем занимаясь. Особо не нуждался, но и богатства не нажил. Переменил несколько банд за это время, в нескольких провинциях побывал, успев в каждой смертный приговор заработать. Кто его знает, чем бы моя жизнь завершилась, но скорее всего виселицей. Если бы не случай. Или судьба.
Напали мы на карету какого-то вельможи. В гербах никто из нас не разбирался, так что толком не знали, что за птица едет. Глянули — эскорт небольшой, управиться несложно будет. Не знали мы того, что основная часть сопровождения отстала чуть-чуть от кареты и позади едет. А потом поздно было: догнал отставший эскорт карету и оказались мы в значительном меньшинстве. Сражаться было бессмысленно, и кинулись мы в лес, надеясь, что погони за не будет. И правда, гнаться за нами никто не стал. Многим удалось уйти. Только не мне. Угодила мне стрела арбалетная в бедро, аккурат навылет прошла. Ползком бы ушел, да не дали. Схватили меня, приволокли к карете. Один из дружинников заглянул почтительно в окно кареты и говорит: «Ваше высочество, захватили мы одного из разбойников… Что с ним делать прикажете?»
Ну, думаю, попал же я! На герцога или принца нарвался. Тут пощады не жди, хорошо еще, если просто зарубят. Приготовился к самому худшему. И вот распахивается дверца кареты, а выходит из нее… та самая женщина, что меня от виселицы когда-то спасла в замке графа Ла Карди. Оказывается, это жена его, графиня Валерия.
Посмотрела она на меня насмешливо. «Бывший висельник, — говорит. — Опять за старое принялся?» Я в ответ: так, мол, и так, видать горбатого лишь могила исправит. Казните, говорю, — заслужил. Одно только хочу сказать: спасибо, что спасли в тот раз от веревки-то.
И вдруг делает она дружинникам знак отойти и говорит мне: «А не хочешь ли ты, висельник, у меня работать? Мне опытные вояки нужны». У меня и язык отнялся. «Хочу!» — говорю. А сам думаю: издевается, наверное.
Но оказалось, что не шутила госпожа графиня. Взяла она меня в свою дружину, и не просто взяла, а воеводой назначила. Да вы, господин управляющий, тогда уже при ней состояли — помните, небось. Так вот и получилось, что приручили волка.
Воевода посмотрел на Иосифа.
— Да, господин управляющий, плохой я человек. Некоторые даже сомневаются, человек ли я вообще. Да, я могу украсть, могу убить. На многое способен…
Иосиф молчал.
Воевода зло улыбнулся. А затем посерьезнел и добавил:
— Но есть и у меня свои принципы. Есть свой закон, собственный. И этот закон говорит мне, что если кто-то мою шкуру дважды от смерти спас, то такого человека ни предать, ни обмануть я уже не могу.
Дружинник посторонился и во двор замка одна за другой въехали три кареты. Две из них проехали вглубь двора, к Северному крылу. Третья остановилась. Из нее вышли воевода и управляющий. Не проронив ни слова, они разошлись управляющий пошел в замок, а воевода отвязал от кареты свою хромающую лошадь и повел ее на конюшню.
Иосиф вошел в свою комнату и почувствовал, что кто-то ждет его здесь. Ждет в темноте. Иосиф неторопливо подошел к кровати и сел. Оперся спиной о стену, завешенную ковром. Устало прикрыл глаза.
— Здравствуй, Валерия, — сказал негромко, куда-то в темноту.
— Здравствуй.
Он был почти уверен, что сейчас она смотрит на него прищурившись и улыбаясь.
— Все в порядке? — спросила графиня.
