— Не вали с дурной головы на здоровую. Я тут причем? Сами выгнали. Лишним стал.
— Захарушка, другие хуже брешутся, а потом мирятся и опять семьей живут. Ты же будто похоронил всех, навсегда забыл, — вытерла глаза платком.
— Вытри осень из-под носа. Меня этим не проймешь. Я такое про себя услышал, что еле на ногах устоял. Чужим этих слов не говорят, стыдятся. Вы же все наизнанку вывернулись. Об чем нынче толковать. Все доподлинно помню и никогда не прощу. Только и жаль потраченные годы. Их я не верну. А ведь верил и любил всех вас. Да вы обманули. Обидно, но уже пережил и вспоминать не хочу.
— А разве нам с тобой нечего вспомнить? Иль ничего светлого не было за все годы? Я до сих пор помню все, с самой первой встречи, когда увидела тебя, с первого свидания. Помнишь его? Ведь мы любили друг друга. Неужели все забыто? — глянула на человека глазами полными слез.
— Тогда ты мало говорил. Ты смотрел на меня так, что я понимала тебя без слов и бесконечно верила. Я чувствовала сердцем, что ты моя судьба.
— Это было давно. Потом все изменилось. Жизнь перестала быть сплошным праздником. А бесконечные будни вымотали тебя. Ты устала и не выдержала. Я перестал быть любимым и нужным, надоел и опротивел. Ты сама в том призналась, назвала быдлом, черной костью, плебеем и дебилом, недоучкой и кретином, что у меня в друзьях нет ни одного приличного человека, а только недоноски, такие как сам.
— Сказала по глупости, со зла. Ведь у нас с тобою и друзья, и знакомые общие. Ляпнула по бабьей глупости, не подумав, — оправдывалась Валентина.
— Ну, ладно это! А почему сказала, что тебе стыдно идти рядом со мною, признаваться своим знакомым кем я работаю? Или их мужья с неба звезды хватают?
— Да почти всех сократили с работы, сидят без заработков и никуда не могут устроиться. Не берут их, нет ничего в руках! Все годы штаны просиживали. А когда приперла жизнь, ни к чему неприспособленными оказались. Не только семью, себя прокормить не смогли. И кому нужно их образование и связи. За них и буханку хлеба не возьмешь. Таких
теперь полно. Все непризнанные, непонятые и несчастные…
— Но раньше ты восторгалась ими! С чего ж теперь судишь?
— Глупая была, — призналась тихо.
— И теперь такая же, — отмахнулся Захар:
— Изменись ситуация, снова станешь носиться вокруг них на цыпочках. У тебя, как у любой бабы, кто накормит, тот и прав. А жизнь каждого может скрутить в бараний рог и подставить подножку, хоть генерала разложит на лопатки, или меня. Вон с месяц назад меня свернуло в штопор. Думал, труба дело, отпрыгался старый мухомор. Воспаление легких прицепилось. И враз двухстороннее, а вас никого. Ну, хоть лопни. Ни родни, ни любящих, а я ни дыхнуть, ни перднуть не могу. До отхожки за дом еле доползал. Над «очком» зависну и думаю, как бы не свалиться вниз, в самое дерьмо, ведь и достать будет некому, вмерзну насмерть. Хорошо если бабки нагрянули б, те выдернули б из чего хочешь, но ведь совестно самому. Веришь, штаны натянуть не мог. Так больно вдохнуть было. Вот эдак с неделю маялся. Анке признаться стыдился. Но тут Илюшка примчался. А я уже Богу душу отдаю. Он врача приволок чуть ли не в зубах. Пригрозил, что не выпустит, пока тот меня на ноги не поднимет. А доктор мой постоянный клиент. Уколами всю задницу испорол. Сколько таблеток впихнул. Я хлеба столько не съел, а он все пичкает. Велел меда, горячего молока, свежего масла принести. Илюшка мигом к Анке кинулся. Ну, взялись за меня! Чужие люди! Слышь, ничем не должные. Ну, кто я им? А ить ни днем, ни ночью ни на шаг не отошли. Варенье малиновое силой в меня пихали, в баню на руках таскали. В избе так топили, дышать было нечем. Медвежий и барсучий жир, свиное нутряное сало, лимоны, все принесли. Самогонкой от пяток до макушки натирали. Бабка Прасковья исподнее белье мне связала. А кто я ей, старый мухомор! Чужой человек, они меня как родного на ноги ставили. Ни на минуту одного не бросили. Вы про то и не знали. Соседи не говорили про любовь. Что толку в словах. Над гробом еще красивее говорят. Эти люди делом свое доказали. Я отродясь такого ухода не знал и не видел. И на ноги подняли. Не приняли благодарностей. Предложил Анке деньжат, она обиделась, отказалась наотрез и не велела об таком думать. Илюха каждый день приезжал из города. Почти не спал. Хотя не родня. А где же вы были? Чужая родня! Только на словах любите и помните. Коснись дела, исчезаете, потому что никогда не умели заботиться о другом.
— Не говори лишнее! Сколько я тебя водила к зубному врачу, лечила от радикулита. Ты все забыл. Мы тоже болели, и тебя не было рядом. Никто не упрекает, так уж коряво сложилось в нашей семье, что чужие заботы помним, а своих вообще не замечаем. Так оно и должно быть, потому что свои — обязаны, понурила голову Валентина и добавила:
— Родная внучка к тебе боится приехать.
— Еще чего?! — подскочил Захар как ужаленный и спросил хрипло:
— Зачем? Чего этой потаскухе у меня надо? Первенца! Живую душу сгубили! Кто она после того?
— Ой, Захар, не кипи! Женька так решил. Он никого не спрашивал и не советовался. Мы боялись, что убьет Наташку. В лифт кулаком вбил. А по пути в больницу сколько навешал. Девка при аборте отдохнула в кресле и боли не почувствовала после его кулаков.
— А если она неплодной останется? — перебил Захарий.
— Невелика беда. Теперь таких много. Теперешние детки не подарок. Сколько мы с тобой помучались, пока Ирку растили? Помнишь? А что она отчебучила? Не успев повзрослеть, забрюхатела! А и мальчишки не лучше: пьют, колятся, таскаются, заражаются, попадают в зоны! Или тот Чижов Леня! Ему чего не хватало! Живет на всем готовом, ни в чем отказа не знает. Но ведь подонок! Да чем такого иметь, лучше одной жить, так хоть не обидно, что потратила жизнь на отморозка!
— На себя смотри. Оно что дочь иль внучка, с тебя себя списали.
— А я причем? — вспыхнула Валентина, мигом покраснев.
— Как с клиентами себя вела, крутила задницей перед всяким чмо! Чему же удивляешься? Вот и выросли обе в тебя, такие же вертихвостки.
— Да как ты смеешь меня унижать ни за что! Я ни с кем не замаралась, не опозорилась, не называла тебя чужими именами как ты. У тебя по городу сколько любовниц было, я уже молчала, все ждала, когда перебесишься и дождалась. Ты постоянно изменял мне, а винишь меня. Совесть бы знал!
— Не я ушел от вас, вы меня выгнали. Я не уходил ни к кому. Никого не обозвал, не упрекал и не изводил. Зато меня доставали все. Даже Наташка презирала не сама по себе, твое отношение переняла.
— Все как раз наоборот. Я с Наташкой постоянно из-за тебя ругалась. Что делать, если девчонка никак не может смириться с твоей кондовостью. Ты зашпынял ее своими придирками и никак не хочешь увидеть, как меняет людей время. А девчонка устала от домашних склок. Ты достал ее. То она не так оделась или причесалась, то зачем накрасилась? Да оглянись вокруг! Почему только ее видишь? Она живет как все! Почему должна вести себя по-твоему? Натка еще ребенок, а нам с тобою уже по скольку лет, вспомни, какие узкие брюки носил сам по молодости. Модно было! А чего от девчонки хочешь? Помнишь, как вас, нескольких стиляг, поймали на танцплощадке дружинники и срезали вам брюки. Тебе было очень обидно, я и нынче помню, как ты тогда возмущался и сопротивлялся. А потом убегал домой из парка в одних трусах, — напомнила Валентина.
— Тогда ты тех дружинников обзывал круто, чуть в милицию не попал.
Захарий густо покраснел от воспоминаний.
— Ну скажи, разве неправа?
Сапожник смутился. Возразить было нечего.
— А помнишь, как меня и других девчонок выгнали с танцев за укороченные юбки! Да еще опозорили. Я ревела, ты успокаивал, называл дружинников скотами и недоносками, зато теперь сам стал дружинником в своей семье, забыл молодость, моралистом заделался. Чему же удивляешься, что внучка тебя не понимает. Себя в ее возрасте вспомни!
— Мы одевались стильно, но не похабно! Не выставляли наружу потроха. Смотри, она в натуре голожопой ходит. Вся голая выскакивает на улицу. Уж и не знаю, как в институт эдакую пускают. В наше время вот таких девок или в милицию, иль в дурдом забрали бы. А ты еще защищаешь. Будь Натка совестливой, нормальной девкой, не поперлась бы сама к парню, не набили бы ей пузо как последней шлюхе! Мне совестно слушать, до чего она докатилась. А ты ее выгораживаешь. Выходит, не случайно, — глянул на Валентину искоса.
