страха, бежит мальчишка. Он бежал со всех ног и уже задыхался. Глаза у него были красные и лоб окровавлен. На нем не было ничего, кроме изорванных шортов. Он рухнул передо мной на колени, он не мог отдышаться и всхлипывал.
«Спасите меня, сэр, — взмолился он. — Они меня убьют».
Я почувствовал сострадание. Маленький мальчишка, лет двенадцати-тринадцати, не больше! По его лицу, слезам я понял, что в его гибели буду повинен я. Я обязан его спасти! У меня не было ни времени, ни духа спрашивать, почему за ним гонятся. К тому же я слишком хорошо помнил ужасы минувшего дня и не мог желать смерти мальчишке, который годился мне в сыновья. А толпа топотала и в любой миг могла появиться.
Возле моей фермы лежал полый ствол упавшего баобаба. Я показал на него мальчишке.
«Залезай внутрь — быстро!» — шепнул я.
Он спрятался, а на меня уже напирала толпа — с яростным ревом, дубинками и мачете.
«Где мятежник?» — Они чуть не сбили меня с ног.
«Мятежник? — Я внутренне содрогнулся. — Я видел, как вон туда в джунгли отчаянно мчался какой-то мальчишка».
Они больше не задавали вопросов. Они побежали туда, куда я показал, и через мгновение скрылись в джунглях. Тогда я позвал мальчишку и показал дорогу в противоположную сторону. Больше я его никогда не видел, но надеюсь, что бог помог ему скрыться от кипевшей ненавистью толпы. Господи, каждый раз, когда я вспоминаю этот случай, я не столько радуюсь, что сохранил жизнь мальчишке, сколько удивляюсь, насколько ожесточились людские сердца.
— Это липшее, господин Ошевире, — говорит член Комиссии. — Лучше скажите мне вот что. Утверждаете ли вы, что не знали, что солдаты мятежников еще скрываются в окрестностях города и федеральные войска стараются их обезвредить?
— В толпе, гнавшейся за мальчишкой, не было ни одного федерального солдата. Все это были гражданские — по крайней мере ни одного в военной форме.
— Вы уверены, что не ошибаетесь?
— Ну, человека в форме ни с кем не спутаешь. А я не видал ни одного в форме.
— Сколько, по-вашему, человек было в толпе?
— Не знаю, очень много. Наверно, двадцать или больше.
— И вы могли бы сказать, как был одет каждый из двадцати человек?
— Нет, не могу. Но, кажется, ясно, что, если бы за мальчишкой гнались федеральные войска, в толпе было бы больше солдат, чем гражданских.
— Хорошо. Но как, по-вашему, не является ли патриотическим долгом помочь федеральным войскам изловить остатки мятежников?
— Наверно. Наверно, так. Но этот мальчишка не мог быть солдатом.
— Почему вы так в этом уверены, господин Ошевире?
— Да на нем не было формы. Все симбийские солдаты, располагавшиеся в Урукпе, носили форму.
— Но вы нам только что сказали, что на нем не было ничего, кроме изорванных шортов.
— Да.
— Почему же вы так уверены, что это не остаток его военной формы?
— Ну… я…
— Кроме того, господин Ошевире, — перебивает он, — не пытаетесь ли вы нам сказать, будто не знали, что многие солдаты мятежников после взятия города федеральными войсками переодевались в гражданское платье и пытались таким образом скрыться?
— Я не думаю, что после взятия города федеральными войсками в нем осталось хоть сколько-нибудь симбийских солдат. Я уже сказал, дело было к вечеру. Федеральные войска полностью захватили Урукпе — а перед этим день или два шел артобстрел, — и я не думаю, что хоть сколько-нибудь симбийских солдат в здравом уме остались бы в городе.
Он пронзает меня взглядом и качает головой.
— Господин Ошевире, — говорит он, — ваше полное невежество в вопросах стратегии, разумеется, извинительно, но весьма прискорбно, что вы не отдаете себе отчета в том, что взятые с боем города приходилось неоднократно терять просто потому, что победа не была своевременно закреплена «прочесыванием», то есть очищением города от остатков вражеских войск и прочих опасностей. Повторяю, ваше невежество извинительно. Но, господин Ошевире, скажите мне вот что. Почему вы решили укрыть преследуемого человека, не узнав, за какие деяния его преследуют? Может быть, вы так же решили бы укрыть преследуемого вора только на том основании, что жизнь его находится в опасности?
— Стала бы толпа в двадцать или больше человек преследовать вора, размахивая дубинками и мачете? Нет, сэр. В нашем городе так не бывает. Мы не гонимся за вором с дубинками и мачете — мы хотим поймать вора и передать полиции, чтобы восторжествовала справедливость.
— И вы преследуете его без оружия, даже если он вооружен?
— Но тот маленький мальчишка не был вооружен — потому особенно непростительно, что толпа преследовала его с дубинками и мачете. Кроме того, я вам уже говорил, что время было жестокое. Я достаточно насмотрелся на то, что в нашем городе обезумевшие погромщики делали со своими соседями- симба, и не мог позволить, чтобы на моих глазах маленького мальчишку постигла такая же участь. Нет, сэр, этого я допустить не мог.
Член комиссии переводит дыхание и опять смотрит на меня с вызовом.
— Господин Ошевире, не разумно ли будет нам предположить, что вы спасли этого… мальчишку по той причине, что ваша жена сама принадлежит к племени симба?
— Я не стану оспаривать ваше предположение, но в тот момент такая мысль не приходила мне в голову.
— Что вы хотите сказать?
— То, что я видел в мальчишке живого человека и никаких других соображений у меня не было. У меня и сейчас нет никаких других соображений. Меня волновало то, что жизнь человека в опасности. Хотя лицо мальчишки было искажено, я ясно видел, что он очень мал, и я не мог равнодушно смотреть, как с ним расправится безжалостная толпа. Его могли бы убить на моих глазах. Меня всерьез беспокоило то, что многие люди в пашем городе полностью утратили разум, что нескольких беззащитных сограждан, которые никоим образом не могли быть солдатами, преследовали и безжалостно мучили безо всяких причин. Быть может, вы правы, и чувства мои объясняются тем, что моя жена — симба. Но я бы хотел думать, что сегодня еще существуют люди, у которых в голове разум, а в сердце бог, и что ни один из них не оправдает того ужасного беззакония, какое царило у нас в городе в те несчастные дни. Меня беспокоит то, что кто-то считает себя вправе судить меня лишь потому, что я пожалел двенадцатилетнего мальчишку, которого могла растерзать толпа — каково бы ни было его преступление. Я не стыжусь того, что я сделал, и ничего не боюсь. И я не отрекусь от своего поступка даже под страхом смерти, ибо поступил так, а не иначе исключительно по велению чистого сердца и не имел ни малейшего намерения мешать федеральной стратегии. Мой свидетель — один бог.
Член комиссии опять вздыхает и качает головой.
— Ваша честь, у меня больше нет вопросов, — говорит он председателю, опять вытирая лицо платком.
В задних рядах публики неразборчивый гулкий шепот. Председатель переговаривается с членами комиссии. Я не знаю, о чем они говорят, но не боюсь ничего. Невиновному человеку бояться не следует, даже если на него обрушится приговор, которого он не заслуживает. Стой твердо и неколебимо. Правда и честность восторжествуют всегда, чистое сердце в проигрыше не бывает.
— Гм, — прокашливается председатель, и во всем зале вновь воцаряется тишина. — Разбирательство данного дела закончено, объявляю слушание закрытым. В два часа пополудни состоится заседание комиссии, посвященное разбирательству следующего дела.
Председатель и комиссия поднимаются. Все остальные — мы в том числе — поднимаемся вслед за ними. Комиссия удаляется, и тут же публика с грохотом устремляется к выходу. Нас четверых — меня и моих сотоварищей — выводят из зала два вооруженных солдата и полицейский, которые привозили нас сюда
