словами. Он хотел ударить меня, по Одибо схватил его за руку. А тогда… тогда Тодже рассердился и ударил Одибо — изо всех сил — и сбил его с ног. Он опять хотел ударить меня, и опять… — она сморкается и утирает слезы, — и опять Одибо его удержал. И он повернулся и стал бить Одибо, бить прямо в лицо — пока Одибо тоже не рассердился, и… и тогда началась драка. Я просила, молила, чтобы они перестали. Я плакала очень громко. Но они не обращали внимания. Они били и били друг друга. А потом Тодже побежал домой и принес мачете. Одибо все время не выпускал меня на улицу. Я просила, чтобы он отпустил меня домой, а он объяснил мне, что Тодже может прийти ко мне и сделать мне плохо. Вот я и осталась. Я была у Одибо, когда… — она снова сморкается, — я была у Одибо, когда Тодже вернулся с мачете. Увидев его, Одибо сразу захлопнул дверь и запер ее на засов. Но Тодже расколол дверь мачете. Я плакала изо всех сил и умоляла его… — она опять разражается рыданиями, — по… Но он разломал засов и распахнул дверь. Одибо пытался схватить его, но он размахивал мачете и разрубил левое плечо Одибо, над самой культей. Одибо пришел в ярость. Он отскочил, схватил скамью и швырнул ее в Тодже. Тодже так и рухнул на пол. Одибо бросился на него и попытался вырвать мачете. Но Тодже вывернулся, и Одибо упал… — Ее рыдания делаются еще более неистовыми.
— Успокойтесь. Продолжайте, — требую я.
— Когда Одибо упал, Тодже яростно накинулся на него и дважды ударил его мачете по спине, а когда Одибо с трудом перевернулся, Тодже глубоко рассек ему грудь. Тогда… тогда, собрав силы, Одибо ударил его по руке. Тодже выронил мачете. Они боролись за него, и Одибо удалось захватить мачете, и он из последних сил стал рубить Тодже — лицо, грудь, плечи, все, что мог. Тодже стонал и выл, он упал спиной на пол. Одибо еще раз сильно ударил его по животу. И тут мачете выпало из его руки, и он сам рухнул на пол. Я не могла больше вынести — два человека задыхаются, стонут, и лужа крови. И я побежала… побежала…
Слезы слова текут по ее лицу, на этот раз я даю ей выплакаться, даже не пытаюсь утешить маленького мальчика, который начинает плакать вместе с матерью. Я ухожу в свою спальню, чтобы обдумать случившееся.
Не надо было успокаивать женщину, не надо было сейчас требовать от нее объяснений. Пусть бы она пришла в себя и потом все мне рассказала. Но что-то подзуживало меня, и я не нашел бы покоя, пока не добился от нее хотя бы такого рассказа. И теперь, когда я узнал, что случилось, мой ум оказался в еще большем смятении, к которому прибавилось сознание полного краха. Едва рядовой Окумагба привел рыдающую женщину с мальчиком и рассказал о побоище, передо мной мгновенно возник вопрос: какова была ее роль в случившемся? Беспокойство терзало мой ум. Но когда я вернулся с места происшествия и начал расспрашивать женщину, я не отдавал себе отчета в том, что именно так меня беспокоило.
Теперь все стало ясно. Стремясь к одному, я добился полностью противоположного. Если бы я понимал, что все время своими руками готовлю почву для этой трагедии! Я просчитался ужасно, ужасно. Аллах свидетель! Откуда мне было знать, что, давая женщине свободу и охрану, я делал ее беззащитной перед совратителем, делал ее объектом самых гну оных поползновений? Как я мог догадаться, что, стараясь установить добрые отношения с населением города — поддерживая правопорядок и создавая сносные условия существования в рамках чрезвычайного положения, уважая местных вождей и давая им понять, что даже в военное время они должны, насколько возможно, исполнять свои обязанности, — как я мог догадаться, что человек такого ранга, как вождь Тодже, человек, которого, несмотря ни на что, я продолжал уважать, что такой человек использует к своей выгоде оказанные ему доверие и почет? Быть может, мне следовало бы понимать, что у женщины, мужа которой арестовали и которую весь город считает мятежницей, — быть может, мне следовало бы понимать, что у такой женщины было слишком мало возможностей жить нормальной жизнью, как бы я ни старался ее защитить и оградить от опасностей. Мне следовало бы понимать, что, слишком рьяно стремясь помочь ей, я не могу не нажить неприятностей. О, если бы я тогда понял, если бы я тогда мог хоть на миг увидеть, если бы я… Аллах!
Что же… Теперь все кончено. Наш военный врач сделал все, что возможно, и обоих пострадавших отправили в госпиталь в Окуджере, в пятнадцати милях отсюда.
Я возвращаюсь в гостиную к женщине и ее сыну. Слезы на их глазах высохли. Я вхожу, они глядят на меня, в их взглядах написаны страх и беспокойство.
— Мадам, полагаю, вам и вашему сыну следует отдохнуть, а потом поесть. Домбрае!
— Сэр?
— Отведи их в комнату для гостей — пусть отдохнут.
— Слушаюсь, сэр!
Я тяжело опускаюсь на стул и смотрю в окно. Солдат больше не видно. Весь лагерь молчит и ждет, что будет дальше. Надо сию же минуту превозмочь в себе растущее ощущение опустошенности…
— Домбрае! — Он появляется вновь.
— Сэр?
— Созови сюда капитанов. Скажи им, что я хочу их видеть немедленно.
— Слушаюсь, сэр!
— И сначала пришли сюда рядового Окумагбу, — кричу я вслед.
Я продолжаю бесцельно смотреть в окно, когда появляется Окумагба. Отдает мне честь, я к нему поворачиваюсь.
— Окумагба.
— Сэр?
— Я изменяю твой наряд. Ты будешь, как прежде, стоять на посту. Но теперь ты будешь охранять дом господина Ошевире. Ясно?
— Да, сэр!
— Запри дом и держи ключ у себя. Ты будешь стоять там те же часы, что у городского совета. Когда я увижу, что все успокоилось, ты получишь другой наряд. Понял?
— Да, сэр!
Я отпускаю его взмахом руки. Он отдает честь и уходит.
большой солдат большим голосом просит маму замолчать и перестать плакать, а моя мама плачет, и плачет, и плачет, а большой солдат большим голосом опять просит маму замолчать, и я начинаю плакать и плакать. потому что боюсь большого солдата и думаю, что, если мама не перестанет плакать, он ее побьет и заставит плакать еще больше, а потом мама перестала плакать, и я тоже перестал плакать, и большой солдат сказал, чтобы мы с мамой пошли сюда спать, и другой, не тот, маленький солдат привел нас в эту комнату, и я долго спал, а мама меня разбудила и велела поесть. сейчас мама спит, а перед сном она тихонько заплакала, и я тоже заплакал, и она сказала мне, перестань плакать, и сама перестала плакать и вытерла глаза мне и себе, я не знаю, когда мама проснется, и мы с ней пойдем домой, ономе сказал, что, если я больше не буду его дразнить, он даст мне свою маску и маскарадный наряд, и мы с ним будем плясать маскарадный танец, когда мама проснется, и мы с ней пойдем домой. мама, мама, я трясу ее. м-м, м-м, что случилось, говорит она сквозь сон. когда мы пойдем домой, говорю я. не знаю, говорит она, оставь меня в покое, я хочу домой, говорю я. только попробуй, они убьют тебя прежде, чем ты выйдешь на улицу, говорит она. мы что, никогда не пойдем домой, говорю я. не знаю, говорит она, отстань от меня. не приставай ко мне, я хочу спать. и она закрывает глаза и отворачивается, я залезаю на кровать и ложусь рядом с ней и чувствую, как дыхание сна поднимает и опускает ее тело, я не хочу спать, я хочу домой, хочу плясать маскарадный танец с ономе. во дворе за окном кричит солдат, я слезаю с кровати, иду к окну и смотрю, во дворе солдат кричит команды двум другим солдатам, на этом солдате фуражка, на тех двух солдатах фуражек нет. те двое маршируют взад-вперед по приказу первого солдата, солдат в фуражке кричит, и два других солдата сразу же останавливаются. он опять кричит, и они поворачиваются и идут на него, потом он опять кричит, и два солдата без фуражек останавливаются перед ним. потом он говорит двум солдатам, которые стоят перед ним и ни чуточки не шевелятся, через какое-то время он снова кричит, теперь не так громко, и два солдата расходятся в разные стороны, во дворе еще много солдат, одни маршируют с автоматами на плече, другие с автоматами в руках. если бы у меня был автомат, я маршировал бы с этими солдатами, а потом пошел домой и показал бы ономе, как маршируют солдаты. а вот несколько человек едут на велосипедах от ворот к этому дому, их трое, они старые, в халатах, на голове шапки, они подъезжают к дому, слезают с велосипедов и ставят их к стене дома, может быть, они приехали
