к большому солдату, я бегу от окна и открываю дверь тихонько, чтобы мама не проснулась и не увидала, я иду в большую переднюю комнату, где живет большой солдат, я останавливаюсь у дверей, большой солдат приветствует их, и они приветствуют большого солдата и жмут друг другу руки, потом они все садятся и снимают тапки, они ни разу не улыбаются, а один из них говорит большому солдату. наш вождь прислал нас поговорить с вами о матери этого мальчика, он указывает на меня пальцем, понятно, говорит большой солдат, одну минуту, и большой солдат подходит ко мне и гладит меня по голове. иди в комнату к маме, говорит он. и я иду, а он закрывает за мной дверь, и я возвращаюсь в комнату, в которой спит мама, я трясу ее, чтобы разбудить. мама, мама, говорю я. проспись, что случилось, говорит она, чего тебе еще нужно. сюда пришли люди, они хотят нас забрать, говорю я. что, говорит она, поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза, у нее самой глаза красные и тяжелые после сна. сюда пришли люди, они хотят нас забрать, говорю я. где они, говорит она. они в передней комнате у большого солдата, говорю я. они говорят, что пришли поговорить с ним и забрать нас с собой. мама протирает глаза, быстро поднимается и прислушивается. мы пойдем с ними домой, говорю я. шш, говорит она. слушай. и мы с мамой слушаем, по я ничего не слышу, потому что большой солдат закрыл за мной дверь. я хочу домой, хочу плясать маскарадный танец с ономе и носить его маскарадную маску.
В депеше из Главного штаба сказано: «Поименованные ниже офицеры принимают командование означенными против их фамилий частями:
1. Майор Саймион О. Атанда — XXVI бригада (вместо майора Филина С. Каланго).
2. Майор Айзек Н. Окутубо — XV бригада (вместо майора Али С. Идриса).
Даты вступления в должность будут объявлены дополнительно. Офицерам, оставляющим указанные выше посты, предлагается немедленно явиться в Главный штаб для получения новых назначений».
Новое назначение — так скоро после атаки мятежников на мой гарнизон! Аллах, я думаю, кто-то хочет меня образумить…
Должно быть, я так проспал больше часа. Путь далекий, дорога в ухабах, и тряска в «лендроувере», вероятно, расслабила мое тело. Но я счастлив. Такого сна не хватало мне долгое время, мирного сна, не отягощенного беспокойством. А беспокойства хватало довольно долго — очень долго. Хотя я был полон решимости не сдаваться до самого конца, все же меня оскорбляло то, что я, ни в чем не повинный человек, подвергаюсь незаслуженному гонению. И естественно, меня тревожила судьба моей жены и сына, пока заверения Рукеме не сняли с моей души часть бремени — хотя, должен сказать, я не успокоюсь, пока не увижу их своими глазами.
И потом еще эта история с беспокойным молодым человеком, Агбейэгбе. Бедный мальчик, его злоба его погубила. В последнее время я сидел в одной камере с ним и другими двумя заключенными. Почти каждую ночь он просиживал допоздна, чуть ли не до рассвета, читая книги и распевая, как он выражался, революционные песни. И он не гасил свет, сколько мы ни просили его, сколько ни говорили, что свет мешает нам спать. Злоба в нем нисколько не утихала, и, когда он пел свою песню, в нем зрела новая песня.
Две ночи назад он не выдержал. Мы все с облегчением увидели, что наш юный друг выключил свет и, по-видимому, собирается лечь спать. Мы и не предполагали, что всю ночь он готовится к осуществлению давней мечты — к побегу. И пока мы, трое, спали, он разрывал на ленты одежду, белье и связывал их в одну очень длинную полосу ткани.
Перед рассветом, когда он счел, что время настало, он в одном белье, босиком тихо выскользнул из нашей камеры. Солдаты у выхода спали, и он легко прошел мимо них к высокой тюремной стене. Хотя эта стена и вправду высокая, при достаточной решительности перелезть через нее можно. На вершине ее из бетона торчат металлические столбы длиной в руку и между ними в два или три ряда натянута колючая проволока. Вся стена в выбоинах, но которым можно забраться наверх, а там — только держись за столб и привязывай спасительную веревку. Всем этим и собирался воспользоваться Агбейэгбе. Но он упустил из виду одно решающее обстоятельство. Одна из тюремных овчарок, заметив его, начала яростно лаять. Спавшие солдаты проснулись, мгновенно стряхнули сон и подбежали к Агбейэгбе, когда он уже одолел половину стены. С автоматами наизготовку они яростно закричали, чтобы он слез — не то будет хуже. Медленно Агбейэгбе спустился и спрыгнул на землю. Как только он стал на земле, несколько солдат отбросили автоматы и накинулись на него. Они били его, и били, и — о, как они били мальчика!
Лай полицейской овчарки и крики разбудили нас. Как только раздался шум, мы втроем сразу вскочили. Я включил свет, и, когда оказалось, что нашего соседа нет с нами, мы поняли, что случилось. Мы выбежали во двор в ту минуту, когда Агбейэгбе под угрозы солдат стал спускаться вниз. В неловком молчании мы беспомощно наблюдали, как они избивают его, — если бы мы вмешались, нас могли бы счесть за сообщников, и тогда бы ему и нам было хуже. Они убедились, что Агбейэгбе не способен пошевелиться, и потащили его в глубину тюрьмы, в карцер для непокорных. Он называется «бокс».
Больше его мы не видели. Нам всем стало очень грустно. В первый раз я увидел, как плачет Отец. Кто-то сказал, что Агбейэгбе сам напрашивался на такой конец, и, по-моему, в этих словах не было ничего, кроме грустного осуждения той необузданной злобы, которой поддался наш юный товарищ…
Но теперь в моем сердце немного радости. Разумеется, с облегчением я узнал, что я снова свободный человек. И добрая воля, проявленная этим утром, была немалым искуплением трех с лишним лет незаслуженного заключения. Когда мне объявили, что я свободен и могу отправляться домой, я сказал, что у меня нет ни пенса на проезд, и тогда один стражник вынул из кармана и протянул мне фунтовую бумажку. Другой дал мне десять шиллингов. Они попрощались со мной за руку и пожелали мне всех удач на свободе. Это было прекрасно, и я от сердца поблагодарил их за доброту. Их прежние строгости полностью испарились из моей памяти, да и сами они в эту минуту показались мне обыкновенными людьми! Чиновник, объявивший о моем освобождении, вызвался узнать, нет ли попутной машины, и очень скоро меня посадили в этот военный «лендроувер», идущий в Охуху, всего в одной миле от моего Урукпе. Два добрых солдата обещали высадить меня на развилке, там, где дорога сворачивает налево, в Охуху…
Кажется, я приближаюсь к концу путешествия. Места здесь выглядят очень знакомыми. За эти три с лишним года они как будто не переменились. Деревья несутся мимо «лендроувера», как напуганные стада, но места, конечно, очень знакомые. Да, я опять дома!
— Ога, — говорит солдат за рулем, — вам ведь надо в Урукпе?
— Да, — отвечаю я.
— Так мы приехали.
— Да. Большое спасибо.
— Вы сойдете здесь, а мы поедем дальше. — Он тормозит у обочины перед развилкой.
— Большое спасибо. — Я вылезаю из машины. — Я обоим вам очень признателен.
Я вылез, и они тотчас двинулись дальше.
— Счастливо! — кричу я им вслед и машу рукой.
Но они уже далеко и не отвечают. Да поможет вам бог, добрые люди.
Уже вечер. С утра я не ел. Но радость возвращения превозмогает голод. С минуту я стою и оглядываю знакомую землю, потом бледно-голубое вечернее небо. Я хочу скорее домой, дом мой совсем близко.
Первый, кого я встречаю, — безумный Эсеогене. Это странно. Он был последним, кого я видел в тот несчастный день больше трех лет назад, когда меня повезли на «лендроувере» в Идду.
— Эсе! — Я окликаю его. — Ты еще жив?
Как всегда, он сидит под старой огромной вишней, сгорбился над угасающим костерком. Он хмуро глядит на меня, узнает, несмотря на бороду, и лицо его оживляется слабой улыбкой. До болезни он работал уборщиком в доме нашего городского вождя и, должно быть, что-то да помнит.
— А почему мне не быть живым? — Он внезапно мрачнеет, — Это ты почему живой? Тебе надо бы умереть. Тебе лучше бы умереть, чем жить.
— Почему, Эсе? — Я слегка озадачен. Наверно, Рукеме сказал правду, что все в этом городе против меня — даже безумный против меня!
— Почему мне лучше бы умереть? — спрашиваю я снова.
Но он отворачивается, ворошит угли, поправляет грязную тряпку на бедрах.
— Уходи отсюда, — шепчет он, — Об одном жалею, что сам там не поживился, ха-ха-ха! — Он
