стальными колёсами, въехал первый в истории экипаж, не требовавший приложения живой силы. Поглазеть на эту диковину собралась вся столица, в здании вокзала, до сих пор обходившегося лишь скромной станцией дилижансов, было яблоку негде упасть, и никто до последнего не верил, что чудо, о котором весь год кричат газеты, в самом деле сошло со шпал мануфактуры и встало на только что проложенные рельсы. Никто не смел верить — и, о чудо! Могучий железный зверь, весь новенький и блестящий, покрытый красной лаковой краской, с гербами королевского дома Реннод, въехал на станцию, и толпа взорвалась восторженными криками. Сама госпожа Тужу, блиставшая в те годы в «Гра-Оперетте», могла бы позавидовать овации, устроенной салланийцами в тот день Его Величеству Люксовозу. Это была любовь с первого взгляда и навсегда. Лошади, дилижансы, выпячивание перед соседями красивых колясок — всё это было не то чтобы забыто, но навеки отошло на второй план. Отныне самым заманчивым и самым престижным развлечением стало катание на поезде.
Полвека спустя, впрочем, страсти заметно утихли. Двигаясь несравнимо быстрее самой резвой шестёрки коней, будучи в состоянии перевезти неизмеримо больше груза, чем самая огромная баржа, люксовоз, однако, оставался дорогим, удовольствием не для всех. Количество люксия, заливавшегося в двигатель новой машины, не разглашалось, однако, судя по цене на билеты, было куда больше, чем уверяли производители поездов, мигом потеснившие на пьедестале фабричной респектабельности производителей дилижансов. Из-за дороговизны эксплуатации поездов делали не так много, как требовалось, и курсировали они в основном между столицей и южными областями — в первую очередь Френте, ведь именно грузовые составы доставляли бочонки с драгоценным люксием в столицу, а уже оттуда на обычных конных повозках их развозили по всей стране. Что и говорить, путешествие поездом было не только комфортным, не только дарило наслаждение изумительными пейзажами, но и позволяло пересечь большую часть Шарми за какие- то несколько дней, тогда как при путешествии дилижансом на это могли уходить недели. И всё же простой люд редко пользовался железной дорогой, а в отдельных отдалённых деревнях на проходящий мимо люксовоз до сих пор сбегались глазеть мальчишки, словно на какую-то немыслимую диковинку.
Когда в Клюнкатэ появилась мануфактура по производству големов, к городу проложили рельсы — жестяные рабочие весили по три сотни фунтов, и крупные их партии следовало переправлять железной дорогой, сколь бы дорого это ни вставало заводчикам. Так в Клюнкатэ появился вокзал — разумеется, не чета помпезному зданию в Саллании, так, всего лишь домик стрелочника, клетушка кассира да небольшой деревянный настил с жестяным навесом, позволявший редким пассажиром в ожидании поезда укрываться от непогоды. Рельсы шли прямо к заводу, там на них и грузили големов, после чего поезд уходил дальше, изредка принимая безусловно живых, а не оживлённых магией пассажиров.
После катастрофы, случившейся на параде, вокзал совершенно пустовал. То ли люди боялись големов и всего, что было с ними связано, то ли не доверяли больше люксию — так или иначе, большая часть билетов на поезд из Реванейла, проходящий через Клюнкатэ в два часа тридцать минут ночи, оказалась сдана назад. Это было весьма огорчительно для местного отделения железной дороги, и, чтобы хоть как-то компенсировать убыток, они вновь выставили билеты на продажу по бросовой цене. Не поскупились даже на рекламу: лопоухий мальчишка, торговавший обычно газетами на главной рыночной площади, был замечен с большим жёлтым плакатом на груди, призывавшим жителей славного Клюнкатэ совершить увлекательную прогулку во Френте, где удивительно красиво в это время года.
— Удивительно красиво и горелым торфом воняет, — сообщил Клайв своим спутникам, отсчитывая кассиру сумму, положенную за четыре билета. — Но об этом молчок. Что ты морду кривишь, уважаемый? Не нравятся ассигнации? На них же лик короля Альфреда, что ты себе позволяешь? Это измена!
Кассир тотчас переменился в лице, сгрёб ассигнации и, пробормотав что-то про «никакого покоя», неприязненно бросил перед Клайвом четыре листка тёмно-синей бумаги. Клайв сграбастал их и показал кассиру зубы, а потом с тем же лучезарным видом обернулся к своим… ну, назовём их друзьями для краткости и простоты, отдавая себе, впрочем, отчёт, что не всё так просто.
Те, кого мы условились называть друзьями Клайва, ответствовали на его улыбку довольно хмуро. Мрачнее всех был Джонатан, от которого не укрылось, что билеты Клайв предпочёл оставить при себе. Разумеется, отдай он их своим спутникам, те приложили бы все усилия, чтобы улизнуть, оставив его на перроне в Клюнкатэ, и он не собирался подвергать их подобному искушению. Поэтому билеты остались у него, и он нарочито медленно сунул их за отворот куртки, а потом ещё и внушительно похлопал по внутреннему карману.
Поезд, к счастью, прибыл почти вовремя, запоздав всего на четыре часа. Такие задержки происходили постоянно со всеми поездами, кроме правительственных, и, откровенно говоря, именно по вине последних, не желавших никого пропускать на развилках и переездах. Эстер отпустила по этому поводу недовольный комментарий, на что Женевьев тотчас ответила, что злоупотреблениям Малого Совета, а в особенности его негласного главы Монлегюра, давно пора положить конец. После этого обе женщины уставились друг на друга безо всякого намёка на приязнь, и Клайв сделал очевидный вывод, о котором, впрочем, пока что решил не слишком задумываться.
В половине седьмого, сияя лакированным корпусом в лучах рассветного солнца, люксовоз наконец вкатился на станцию Клюнкатэ, и четверо наших не совсем друзей погрузились в четвёртый вагон, самый обшарпанный, самый замызганный и самый неприглядный. В таком ли вагоне до'лжно разъезжать наследной принцессе Женевьев Голлан и не менее наследному принцу Клайву Ортеге, а также дочери сильнейшего, на сегодняшний день, человека в Шарми? Определённо, не до'лжно, однако Клайв почти все свои средства растратил на поиски беглецов, оттого еле наскрёб на места в третьем классе, что означало жёсткие лавки, никогда не мывшиеся заплёванные полы, мутные от грязи окна и не закрывающуюся дверь в тамбур, противно хлопавшую от царившей в вагоне качки. Сидя здесь и видя поржавевшую кое-где ленту рельсов, убегавшую прочь, трудно было считать люксовоз великим чудом, и трудно было хотя бы в мыслях оказывать владельцам железной дороги то уважение, на которое они претендовали.
Несмотря на дороговизну билетов, третий класс был забит до отказа. Часть мест пустовала — это были места, купленные жителями Клюнкатэ и так и не выкупленные никем в срок, — но в целом люди теснились, сидя друг у друга чуть не на головах, и казались вполне довольными путешествием. Кое-кто ещё клевал носом с ночи, но большинство уже проснулось, всюду шуршала обёрточная бумага, хрустели на чьих-то зубах сухари, бренчала гитара, хныкали дети и шумно ворчали жёны, утомлённые длительным путешествием. Поезд шёл из самой столицы, так что некоторые путешественники были в пути уже добрых три дня.
— Три дня без сна, без приличной еды, без ванны! — причитала леди, оказавшаяся на скамье напротив наших героев. Леди была столь тучна, что, по чести, ей следовало бы взять два билета вместо одного. Впрочем, неудобство искупали трое её детей, такие худенькие, что из них троих с трудом можно было бы вылепить половину их дородной матушки. Втроём они легко уместились бы на одном посадочном месте, так что арифметика выходила вполне справедливой.
— Мой бедный Руди третий день лишён своей утренней порции овсяных хлопьев! Это губительно для его нежного желудка и деликатной печени. Правда, мой сладкий? — спросила тучная дама у попугая в жестяной клетке и вытянула губы бантиком, чмокая и сюсюкая в знак своей любви к Руди и огорчения по поводу причиняемых ему неудобств. Руди вздул на загривке веер жестяных перьев и скрипуче прощёлкал:
— Р-р-руди любит хлопья!
— Он же механический, — сказала Эстер, бросая мимолётный взгляд на трёх детишек, испуганно жавшихся к матери. — Зачем ему хлопья?
— Затем, — ответила дама, смерив её полным презрения взглядом, — что природа не выбирает, каким путём вдохнуть жизнь в своё создание — вульгарным живорождением или божественным люксием. И это значит, что всякая жизнь ценна, хотя мудрые знают, что божественное всяко ценнее вульгарного.
— Газеты! — беззвучно простонала Эстер и, подперев подбородок кулаком, демонстративно вперила взгляд в пейзаж, пробегающий за окном. Женевьев глядела на тучную даму с тщательно скрываемым неодобрением, а вот Джонатану, как заметил Клайв, было решительно всё равно: он рассеянно смотрел по сторонам и мыслями витал бесконечно далеко от толстой дамы с её тощими детьми и божественным жестяным попугаем.
Ехать до Френте было чуть менее суток, так что день предстоял длинный и скучный. Джонатан несколько раз порывался встать и «размять ноги», и Клайв всякий раз поднимался, чтобы прогуляться
