называть посредственностью произведение, вызывающее восхищение даже у иностранцев-авторитетов, это уже слишком.
Мы намеренно умолчали об отзывах славян о «Слове», но считаем нужным сказать несколько слов об отзывах о «Слове» польского поэта Адама Мицкевича, и не потому, что он поэт и знаменитость, а только потому, что он коллега проф. Мазона.
Мицкевич в 1841-1842 г. Прочитал в «College de France» курс «Славяне», в котором он посвятил целую лекцию «Слову». Следовательно, проф. Мазон имел все данные, чтобы воспринять верный взгляд на «Слово», если он, как француз, не совсем понял это произведение.
«Читая поэмы, говорил Мицкевич, каждый славянин испытывает ее очарование. Многие из выражений и образов «Слова о полку Игореве» постоянно встречаются у позднейших поэтов русских, польских, чешских, причем нередко эти писатели не изучали специально, даже не знали «Слова». Причиной этому славянская основа произведения. Пока не изменится натура славянина, эту поэму будут всегда считать национальным произведением, она сохранит даже характер современности».
Суть славянства в «Слове» Мицкевич видит в том, что - в отличие от эпоса греков и скандинавов «славянcкaя поэзия всегда естественная, земная», она лишена надуманного совершенства, изысканности греческих и резких, жестких контуров скандинавских поэм.
Итак, более 100 лет назад один из товарищей, предшественников проф. Мазона по тому же «College de France» совершенно точно и ясно указал, что представляет собой «Слово», - деградация современной французской науки налицо.
Обратимся, однако, к продолжению удивительного отзыва проф. Мазона о «Слове».
«Мы узнаем сразу жанр «трубадуров», говорит он о «Слове». Прежде всего, на это возразим мы, в «Слове» целиком отсутствует одна из характернейших черт трубадурщины - любовь к женщине, поклонение ей и т. д. Если в «Слове» и есть женщины - действующие лица, то это жены, матери, гражданки в первую очередь, а не любовницы.
Далее всякая фантастика исключена, «Слово» совершенно реально, - затмение солнца - исторический факт, даже беседа Игоря с рекой Донцом (отражение его мыслей) является реалией - так думали и чувствовали на Руси в XII веке.
Нет никакого колдовства, волшебства, мистики, сверхъестественности, - все просто, ясно и реально.
Мы уже указывали выше, что всенародное отчитывание героев никак уж не может быть сравниваемо с «рыцарской романтикой». Хороша романтика, когда героям говорят: «бесславно вы победили, бесславно пролили кровь поганых!»
Стиль «Слова» - это художественный реализм. Никакой Ломоносов, Державин или Чулков до этого стиля не доросли. К нему поднялся Пушкин только к концу своей жизни.
Достаточно взять Хераскова, Сумарокова и других писателей той эпохи с их ходульным, напыщенным языком, чтобы понять, что никто в конце XVIII века не мог написать «Слова» таким языком и в таком стиле.
Еслипроф. Мазон находит сходство между «Словом» и Чулковым, то спорить не приходится: ну, как убедить человека, что «Лунная соната» Бетховена прекраснее шарманочного «Чижик-пыжика»?
Ведь когда европейский оркестр играл для туземцев острова Четверга, то туземцы пришли в восторг… и преподнесли ананасы, попо и т. д. лучшему, по их мнению, музыканту - этим музыкантом был барабанщик. Проф. Мазон также расточает свои комплименты литературному барабанщику Чулкову.
Высказав общее мнение об авторе и характере произведения, проф. Мазон переходит затем к анализу его конструкции, т. е. из каких элементов «Слово» было составлено.
«Сюжет идет от летописей, - говорит он, - по крайней мере, Лаврентьевской и, без сомнения, через Историю русскую Татищева - от редакции типа Ипатьевской. «Задонщина» в позднем списке послужила автору основным образом для трактовки сюжета; некоторые детали были ему предоставлены древнерусским Дигенисом и, может быть, Акиром Премудрым, которые оба находились в том же сборнике, что и «Слово», может быть, также и другими старинными текстами. Первая часть произведения обязана этим рукописным источникам известной верностью выражения и наиболее ярким из своих достоинств.
Затем, в рамки исторического рассказа, неуклюже включились «массовые добавления», пристройка, которая искусственно продолжила его развертывание вместо существенного пополнения: вторая часть не имеет другого содержания.
Яркий контраст, - продолжает Мазон, - существует между тем, что идет от образца, и тем, что оказалось прибавленным, - между чужим добром, слабо измененным, и тем, на что автор был способен, будучи предоставлен своим силам.
Начало произведения может местами вызвать иллюзию, несмотря на свои модернизмы и темноты (неясности), обязанные неловкости подражатели выражаться древним языком (старыми словесы). Но, начиная с того момента, когда автор не имел более образца, чтобы опереться, его текст не что иное, как риторика, не связность и потемки, и читатель чистосердечно отказывается принять его всерьез».
С последними словами проф. Мазона нельзя не согласиться: подобный анализ «Слова» никто из читателей всерьез принять не может. Ибо у Мазона все выходит навыворот. Именно старыми-то «Словесы» певец и не собирается говорить, об этом он громогласно заявляет с самorо начала, - Мазон этого не понял.
Далее, именно квинтэссенция произведений, «массовые добавления», по терминологии Мазона, и является основной пружиной «Слова» - и этого Мазон не понял, - вот что значит воспитываться на образцах фантастики.
В одном можно согласиться с проф. Мазоном: «политическая» часть «Слова» бледнее повествовательной. Однако надо иметь хоть каплю понимания, что нельзя изложить «политику» так легко и красиво, как, скажем, плач Ярославны. Как ни старайся гениальнейший поэт, а стихи его о дифференциалах и интегралах никогда не будут прекраснее стихов о жизни.
Но и это, очевидно, выше понимания проф. Мазона. П ривыкший мерить литературные произведении своим трубадурным метром, он споткнулся, столкнувшись с поэзией, имеющей общественно-политическое значение.
В том-то и дело, г. Мазон, что русские еще в XII веке были глубже и серьезнее, чем французские слависты в ХХ.
Далее проф. Мазон пишет о стиле «Слова», и здесь он ничего не понял и не почувствовал. Во- первых, достаточно только сравнить стиль «Слова» в описании ночи перед битвой («Долга ночь. Меркнет заря. Свет запылал» …) и бегством Игоря («Конь в полуночи» …), чтобы утверждать, что стиль автора одинаков всюду, и в начале, и в конце.
Вдумайтесь, как это просто и красиво: «Конь в полуночи»… Сжатость и выразительность стиля здесь предельная. Писатели XVIII столетия даже не приближались к чему-нибудь похожему. Откройте любую страницу любого автора того времени, и вас поразит необыкновенная напыщенность, надуманность и неестественность стиля, автор не говорит, а возглашает, впрочем, это понятно - это была пора русского ложноклассицизма.
Что общего между «высоким штилем» («style soutenu») и необыкновенной простотой стиля «Слова»? Конечно, бывают гении, опережающие своих современников на 100 лет, но изъясняться даже гений может только языком своей эпохи.
Сходство между стилем «Слова» и писателей времен Екатерины II такое, как между стилем Корнеля и Расина, с одной стороны, и Флобера и Мопассана, с другой.
Проф. Мазон не понимает, что если в «Слове» имеются неясности, темные места, то причина их отчасти в ошибках переписчиков, а, главное, в темноте в наших головах, ибо восстановить эпоху за 700 лет, не имея достаточно исторических данных, не очень-то легко.
Проф. Мазон продолжает:
«Язычество, самое искусственное, распространенное на всем протяжении произведения, вплоть до неожиданнoгo предела весьма христианского заключения».
Проф. Мазон настолько силен в своем анализе, что не понимает, что почти все «христианство» «Слова» - это добавки монахов-переписчиков, которых не могло не шокировать полное умолчание христианства.
