больнице, а я о ней вспоминала только так, в общем. Жалела, но не подумала, что, когда немного похолодало, надо было ей передать свитер и тёплые носки. А кто-то — скорее всего, тётя Оля — о Машке давно позаботился…
Серебристая ветровка висела на месте, я аккуратно свернула её и сложила в пакет. Потом вернулась читать Филлиса, но всё никак не могла удобно устроиться, в диване обнаружились твёрдые торчащие пружины и ещё в голове крутилась какая-то неприятная мысль. Я попыталась поймать её, и ахнула. Конечно, не вслух. Мне, оказывется, было неприятно, что кто-то без спросу порылся в нашем с Машкой шкафу! Вот я, оказывается, единоличница! Секреты у меня там, что ли?! И никто же не устраивал обыск, не перекапывал вещи, просто взяли свитер. Ну и, в конце концов, разве тётя Оля и Владимир Борисович — чужие?! Мы же всё-таки — одна семья.
Читать расхотелось, телевизор смотреть — тоже, и я ушла в конюшню, посидела немного в деннике с Боргезом, а потом помогла дежурному — на ночь пришёл дядя Серёжа — поить и кормить лошадей.
Это было просто здорово — ехать на переднем сиденьи «газика», вместо того, чтобы в классе слушать всякую муть. Ехать за Машкой!
Справа било в окно яркое солнце, из приоткрытого ветрового стекла дул приятный сквознячок, а ногам было жарко от двигателя. Под капот затягивалась дорожная лента. В зеркало я видела, как на заднем сиденье покачивается пухлый пакет с Машкиной курткой, куда тётя Оля положила ещё три свёрточка с бутербродами.
Бахчисарай уже остался позади, а я всё думала, спросить или не спрашивать. А потом решила, что колебаться нечего, когда ещё получится поговорить с тренером один на один, он все время занят.
Я поудобней устроилась на сиденье, поправила ремень безопасности и скомандовала себе: раз, два, три!
— Владимир Борисович…
Он чуть-чуть повернулся ко мне:
— Что?
— А вы не знаете, кем были мои папа и мама?
У меня эти слова, «папа» и «мама» вырвались сами по себе. Я-то задумывала сказать «мать и отец», а вышло глупо, по-детски…
Только поняла это, как на меня нахлынула волна чужой тревоги. Сама не заметила, что настроилась на чувства Владимира Борисовича.
— Видишь ли, Рыжая… Мы же всех вас брали из детских домов. Многие из вас там жили с рождения…
У тренера были растерянные глаза. Я с ужасом поняла, что он знает всё о моих родителях и эта правда такая мерзкая-жуткая, что нет никакой возможности рассказать. Но всё равно её надо знать.
— И я тоже — с рождения?
— Рыжая… Что, тебе легче будет, если я скажу «да»?
— Просто понимаете… Я иногда зову их. Так же, как говорил Роман Иванович, надо звать жеребят во время выбора. Когда мысли как лучи света, — снова на меня накатила волна отчётливой тревоги. — Вы мне просто скажите, живы они, или нет? А то мне иногда кажется, что живы… Они меня бросили, да? В роддоме бросили?
Владимир Борисович печально взглянул на меня:
— Тебе только казалось, что они живы. Знаешь, методы, подходящие для лошадей не всегда подходят людям. Они разбились, Рыжая. Автокатастрофа. Здесь, в Крыму. На Южном берегу.
— Они работали в цирке?
— Чего ты так решила?
— Не знаю… Просто мне нравится ездить без седла и уздечки. А вы, помните, говорили, что это циркачество… Ну, я и подумала, может циркачество у меня в крови, — я повторила Веркину идею. В самом деле, если спортивные качества лошадей передаются по наследству, почему не могут передаваться качества людей?
Владимир Борисович начал рассказывать, сколько несчастных случаев происходило даже с опытными спортсменами, когда они лихачили или позволяли себе легкомысленную небрежность с лошадьми. Я поняла, что просто он хочет увести разговор в сторону, и не стала ему мешать. И так тренер рассказал мне то, что не говорил никому из наших. Не то что они с тётей Олей молчали, когда мы задавали вопросы. Просто мы не спрашивали о родителях, точно так же, как не говорили чужим о телепатии.
Так было принято.
Машка ожидала нас в приёмном отделении на первом этаже больницы. Она сидела на одном из счетверённых жёстких стульев и по бокам у неё стояли туго набитые пакеты c вещами.
Я думала, что она должна сильно измениться. Ведь не может остаться прежним на вид человек, у которого погиб конь и который пытался убить себя. Но Машка выглядела точно такой же как раньше, только волосы отросли длинней, чем она носила обычно, и лицо было очень бледным. Это понятно, ведь она провела в больнице два самых жарких летних месяца, когда загар прилипает к тебе, хочешь ты этого или нет.
Машка не замечала нас, сидела, сгорбившись и смотрела в пол. На линолеуме от двери до двери была вытерта тысячами ног светлая дорожка.
— Маха! — крикнула я. Негромко крикнула, я же понимаю, больница.
Машка встала и улыбнулась. Вот улыбка у неё точно изменилась. Губы растянулись, уголки рта завернулись кверху, но возле глаз не появились весёлые морщинки. Вроде она была не рада и улыбалась из приличия — так положено при встречах.
— Здравствуйте, — тихо сказала она.
Владимир Борисович обнял Машку, поцеловал, потом подтолкнул нас обеих к выходу:
— Посидите в машине, девчата, я поговорю с врачом.
— Все справки у меня, — сказала Машка и полезла в карман, чтобы справки продемонстрировать.
— Марья! Я сказал не «за бумагами», а «поговорить»! Света, возьми сумки.
Он ушёл. Я потянулась за пакетами, почему-то чувствуя себя ужасно неловко. Машка отпихнула меня:
— Я сама.
Мы забрались в «газик» на заднее сиденье. Я сказала:
— А мы тебе куртку привезли.
— Спасибо… Только сейчас и так тепло.
— Ну… Вдруг дождь пойдёт.
Машка ничего больше не сказала. Снова повисло молчание. Я не знала, о чём говорить. Одно дело, когда живёшь вместе, найдётся куча общих дел, которые надо обсудить. Совсем другое дело, когда друга не было целых два месяца, когда у него случилось горе и, кажется… да, точно, и сам друг хочет молчать.
Владимира Борисовича не было полчаса. Точнее, двадцать семь минут, от нечего делать я засекла время. Скорее всего он разговаривал с врачами о том, как себя Машка чувствует и как нам надо с ней себя вести.
Какие новости сообщили врачи, угадать не удалось: и шёл тренер как обычно, быстро, широкими шагами, и лицо у него было спокойное. Жалко, что мы не можем читать мысли. Только эмоции чувствуем, когда они сильные. Он открыл водительскую дверь:
— Ну что, обо всём поболтали?
— Ага, — отозвалась Машка.
И больше до самого дома она не сказала ни слова. Сидела и смотрела прямо перед собой, в затылок Владимиру Борисовичу. И крепко прижимала к себе полиэтиленовый пакет с курткой. Ни ко мне не поворачивалась, ни в окошко не глядела. И я поняла, с её возвращением не найдутся сразу ответы на все вопросы. Наоборот, прибавится ещё один вопрос, что делать с Машкой? Она сама на себя не была похожа.
