приходившего к нам в школу, как нужно молиться за душу убитой лошади. Священник почему-то страшно возмутился, он заявил, что лошади — бездушные твари, и даже мысль о молитве за лошадь — великий грех. Я сказала ему, что он дурак и получила запись в дневник о безобразном поведении. С тех пор мне становилось противно всякий раз, как кто-нибудь говорил о разных церковниках. Они считают, что добрая ласковая Эмаль — бездушная тварь, а сволочи, отправившие её на бойню — существа, созданные по божьему подобию… Зачем нужен такой бог!
Сейчас, когда я вспомнила эту историю, то подумала, что в этом мире так всегда, что беззащитных людей и лошадей всегда убивают, если они не приносят выгоды или чем-то мешают. Наша ферма — как маленький остров, на котором нету жестокости и людоедства, но ведь нельзя прожить на острове всю жизнь… Мне захотелось предложить Верке после школы работать вместе, раздомашнивать лошадей. Но потом я подумала, что она, скорее всего, откажется, даже предлагать не стоит. Верка — это Верка. Она как кошка из мультика ходит сама по себе…
Поскорей бы из больницы вернулась Машка! С Машкой хорошо, надежно. И еще — ну что я буду делать, если вдруг приснится мне ТОТ сон — а никого рядом нет, чтобы помочь…
Мне было пять лет, когда тренер меня привёз в Яблоневое. Изо всей жизни в обычном детдоме или как там его называают — дом ребенка, что ли — я хорошо помню только то, как меня там однажды наказала воспитательница. Нет, не побила, битьё — это ерунда, поболит и пройдёт. А меня, не помню за что, она заперла на всю ночь в душевой кабинке. И погасила свет.
Представляете, облезлая дверь, скользкие стены, скользкий покатый пол, заплесневелый чёрный потолок. Сквозь отдушину над дверями проникает слабый-слабый свет. Сверху нависает душ. Точнее, только трубка от него. Леечку, через которую разбрызгивается вода, давно сорвали.
Мне сразу стало казаться, что эта трубка живая. В ней время от времени хлюпало и чмокало, она как бы только и мечтала присосаться. Я сначала стучала в дверь, потом сообразила, что пока стучу, стою к трубке задом, то есть она может неожиданно напасть… Значит, нужно прижаться к двери спиной и за трубкой внимательно следить. А если долго и пристально смотришь на что-нибудь, начинают казаться разные вещи. Например, будто чёрная дырочка-пасть открывается и закрывается, железная шейка растёт и тянется, тянется к тебе…
Случайно я глянула себе под ноги и вообще чуть не умерла. Там был слив для воды. Обычно его прикрывает решётка, но на этом решётки не оказалось, вместо неё зияла тёмная жуткая дыра. И оттуда могло вылезти всё, что угодно.
Тогда я начала кричать.
Никто не слышал меня, а если даже услышал, то не выпустил.
Потом от крика заболело горло, и я просто плакала.
И мне казалось, что трубка душа раскачивается влево-вправо и подбирается к моим глазам и хочет выпить их…
Кто и когда меня вынес из душевой — не помню. Я, наверное, потеряла сознание.
Даже теперь мне эта чёртова трубка иногда снится. Во сне из дырки слива появляется мерзкое, липкое щупальце. Оно цепляет меня за ноги и тянет вниз, а сверху кидается жадно сосущий душ. Тогда я начинаю кричать, и Машка будит меня. Не знаю, что случилось бы, если бы однажды она вовремя не успела и хорошо, этот сон ни разу не приснился, пока она в больнице…
— Светка! Рыжая! — это Верка. Она выглядывала из-за лесного выступа: — Ты что, домой не собираешься? Уводи Боргеза, а то ведь мы так просто не разминёмся! Змеючка моя что-то не в духе…
Только сейчас я заметила, что солнце ушло за гору и стало гораздо холоднее. Я поднялась с травы, увидела, как ниже по склону Арсен начал сматывать кольцами на руку корду, на которой он пас Баяниста, и тоже засобиралась домой.
Тут в голову мне пришла одна идея. Мы вывели на пастбище лошадей в недоуздках и, естественно, без сёдел. Без седла я на Боргезе ездила довольно часто, но вот будет ли он слушаться меня, если сяду верхом без уздечки?
Золотистый жеребец вздрогнул, когда я с маха прыгнула ему на спину, высоко поставил шею и затанцевал на месте. В его мыслях было недоумение: мы же, кажется, пасёмся? Или всё же тренировка? Я похлопала его по шее и показала мысленную «картинку» — распахнутые конюшенные ворота. Боргез тут же успокоился и широким шагом направился домой.
Ногами я чувствовала движение его мускулов, слушался шенкелей и уклонов корпуса он просто идеально, по широкой дуге обогнав Баяниста, который при виде друга-соперника насторожился, дёрнулся в сторону на корде и невысоко подсвечил, а потом заржал, явно вызывая на драку. Борька только покосился на него, а вот Арсен, увидев, что я еду верхом без уздечки, среагировал куда более нервно:
— Светка! Дура! Не подъезжай, а то Байка как даст твоему рыжему!
— Это кто кому даст! — отозвалась я высокомерно, и Арсен завёлся по-настоящему. Он вообще понимал юмор, только не терпел шуточек насчёт двух вещей — того, что Баянист — самый лучший из жеребцов во всём мире, и что музыка — единственное стоящее занятие кроме конного спорта.
После тихого ленивого дня был такой же тихий ленивый вечер. Как обычно, мы собрались в гостиной. Все, кроме Ани. Она ушла, многозначительно сказав, что скоро вернётся. Арсен вздохнул, скорчил гримасу печального клоуна и пропел:
— Любовь-любовь, ох как ты зла — Влюбилась в Витеньку-осла…
У Ани, единственной из наших, был парень, Витька-конюх, тот самый, с котором мы пили самогонку в день гибели Карагача. И Аня всем подряд — конечно, кроме Владимира Борисовича и тёти Оли — намекала, будто она с ним спит. Иногда мне казалось это правдой, иногда — враньём.
Арсен и Верка смотрели телек, сидя на коврике на полу. Димка забрался на колени к тёте Оле и они тихо-тихо разговаривали, а я лежала на другом конце дивана и читала книгу великого Филлиса «Основы выездки и езды». В первый раз её издали в самом начале двадцатого века, а недавно выпустили снова, точно так же, со всеми «ятями», с широкими, неэкономными полями, рисунками-гравюрами. Читать её было так же приятно, как слушать рассказ неторопливого умного человека. С кухни доносилось бульканье — варилась картошка на ужин, — по телевизору негромко пели. Оранжевые в полосочку шторы были задёрнуты. В комнате было тепло и хорошо.
— Та-ак, вечер добрый, — вошёл Владимир Борисович. Он остановился в дверях и оглядел нас: — А где Анна?
— Гуляет, — сказала тётя Оля.
— У неё любовь, — влез Арсен и Верка ему прошипела:
— Ябеда…
— Что за любовь? — Владимир Борисович нахмурился. — Ну ладно… Рыжая, ты завтра в школу не идёшь.
Все сразу посмотрели на меня. Тренер продолжил:
— Я напишу записку вашей классной. Едем забирать Марию из больницы.
— Ой… Здорово! — стоило только подумать, что мне не разобраться в этой дурацкой жизни без Машки — и тренер сообщает, что она возвращается. Сразу, конечно, я обрадовалась, но потом представила: вот вернётся Машка, а Карагача нет…
Тётя Оля удивилась:
— Ведь обещали только на следующей неделе.
— Позавчера я говорил по телефону с врачом.
— Что ж ты мне не сказал? — тётя Оля обиделась, но тренер никогда не замечает то, что замечать не хочет.
— Забыл как-то, дел же полно… Рыжая, задание ясно? — Владимир Борисович смотрел прямо на меня. И я сказала:
— Ага. Только надо будет Машкину куртку взять. Вдруг дождь пойдёт. И вообще, в Симферополе всегда холоднее, чем у нас.
— Вот и займись этим. Собери вещи…
Я отложила книгу, пошла к нам в комнату и только увидев, что на полке в шкафу нет Машкиного толстого красного свитера, поняла: Светка Измайлова — настоящая свинюка. Машка уже два месяца в
