Телефончик запомни — двести тридцать пять — пятнадцать. Позвонишь, скажешь: срочное дело, пусть мне Игорь эти самые слова насчёт Боргеза передаст. И я тогда посмотрю, разберусь.
— Хорошо.
— И чтоб точно пряталась. А то и я ничего сделать не смогу. Поздно будет.
Он так выделил голосом это «поздно», что мне сделалось жутко. Представила, как буду лежать в канаве и на лбу у меня будет тёмная вмятина, а вокруг соберутся все и будут меня жалеть, только я уже не услышу…
— Запомнила?
— Ага…
— Ну смотри… — он потянулся и я позавидовала, какие у него огромные мощные мускулы на руках и плечах. — Эх, была бы ты взрослая, Рыжая, попросил бы тебя сгонять за пивом… Ладно, пойдём, провожу тебя немного, заодно и в магазин загляну.
Он обнял меня за плечи. Наверное, со стороны мы выглядели ужасно смешно: моя макушка приходилась ему как раз под мышкой…
Когда я вернулась на ферму, наши как раз собирались пасти лошадей. Никто и не спросил меня, где это я пропадала.
Летом трава на заброшенных колхозных полях высохла на корню и даже теперь, когда уже прошли первые сентябрьские дожди, свежая зелёнка ещё не поднялась. Что-то вкусное лошади могли найти только на лесных опушках, где земля пересыхала меньше.
Боргез сосредоточенно пасся, тщательно выгрызал зелёную травку, прораставшую тонкими нитяными стебельками сквозь жёлто-бурую летнюю. В такт жеванию у него двигались уши. В чёрных глазах отражались лес и небо, по которому плыли многоэтажные кучевые облака. Донышки у них были серыми, а верхние клубы сияли матовой белизной.
Ниже по склону расположились Арсен с Баянистом, Димка и Аня со своими лошадьми. Вверх, за выступ леса ушли Верка со Змеею. Если Звенигородку оставить возле других лошадей, она не проглотит ни травинки, будет ходить взад-вперёд и мечтать, как доберётся до всех остальных и покажет им, кто здесь главная кобыла! Да и нам приходилось держаться подальше друг от друга, чтобы наши кони не затеяли игру. Игра по-лошадиному — это кусание, брыкание и догонялки…
Земля была тёплой от солнца. Было тихо и так спокойно, как может быть только тогда, когда видишь пасущуюся лошадь. И казалось, что если так сидеть, то совершенно незаметно могут пройти день, неделя и год… Как будто ты попала в машину времени, действующую в одну сторону.
После разговора с Олегом мне было тоскливо. И сейчас я подумала, вспомнив ночной разговор с Веркой, что на земле было замечательно жить, когда не было злобных людей. Все было правильно. По долинам ходили свободные лошади. Они паслись, пили чистую воду, дрались, жеребцы крыли кобыл, кобылы рождали жеребят, жеребята росли — и всегда в глазах у них отражалось небо. Разное небо — утреннее и вечернее, и грозовое, и светло-облачное, и яркое, невероятно голубое, и нежное бледное зимнее, и ночное, с луной и звёздами. А сейчас в глазах жеребят, появляющихся на свет, отражается бетонный потолок конюшни, решётки и стены денника. И в первый раз свободный чистый ветер жеребята вдыхают где-то через неделю после рождения, раньше кобылу с новорожденным на улицу не выпускают. Мой Боргез первый раз проскакал по полю в полтора года, во время заездки. До этого его свободой и всем его миром был грязный загон маленькой фермы.
И тут же я вспомнила вороную Эмаль, с которой не была знакома. Историю Эмали Владимир Борисович рассказал нам прошлым летом. Тогда в селе отключили свет, мы готовили ужин на костре за конюшней, и как всегда, когда смотришь в темноте на огонь, захотелось разговаривать о важных вещах.
Эмаль была крупной кобылой латвийской породы и стояла она в маточной конюшне на той самой ферме под Киевом, где Владимир Борисович учился ездить верхом и прыгать препятствия. Мальчик и кобыла подружились случайно. Мальчик забрался в загон, где стояли ожеребившиеся мамки — посмотреть малышей. Кобылы взволновались, начали прикрывать собой детей от человека и жеребята, поняв тревогу матерей, стали прятаться за них, осторожно выглядывая из-за могучих крупов. Только Эмаль доверчиво подошла к мальчику, обнюхала его волосы и одежду, от которых пахло другими лошадьми, а потом сама подтолкнула к нему носом трёхдневную кобылку, такую же вороную, как мать: смотри-ка, какой у меня ребёнок!
Постепенно мальчик подружился с Эмалью. Верхом на ней, без седла, он пас маточный табун и даже иногда засыпал, откинувшись назад на широченную спину. И вороная в это время уклонялась от стычек с другими кобылами, ходила шагом и только если уж совсем надоедала ей спокойная пастьба, поворачивала голову и слегка прихватывала мальчика губами за ногу — мол, давай просыпайся!
Мальчик никогда не забывал принести ей что-нибудь вкусное — сухарик, морковку, кусочек сахара, — и всегда сам отбивал её денник. На ферме считалось, что в полном порядке должна содержаться только спортивная конюшня, маточную тоже, конечно, надо убирать, но конюхов постоянно не хватало…
Несчастье случилось, когда мальчик на зимние каникулы уехал к бабушке в Киев. Проволокой, случайно оказавшейся в прессованом сене, Эмаль поранила заднюю ногу. Поскольку после отъезда мальчика стояла она по колено в навозе и грязной подстилке, в ранку попала зараза. Конюхам, задававшим корм кобылам, было глубоко безразлично, здоровы лошади или нет, беду заметили только тогда, когда вся правая задняя нога Эмали раздулась как бревно до самого крупа и перестала сгибаться. Колхозный ветеринар сказал, что лечение кобылы будет стоить дорого, она поправится, но больше не сможет приносить жеребят. И председатель колхоза решил забить Эмаль на мясо.
В расчёт не приняли, что Эмаль родила от чистокровного производителя шесть хороших жеребят, а вырученных от продажи только одного жеребёнка денег хватило бы содержать до самой смерти целый табун Эмалей. В расчёт не приняли, что кроткая лошадь могла бы долго ещё учить колхозных ребятишек верховой езде. И даже не собирался никто принимать в расчёт, что Эмаль любил один из мальчиков, недавно победивший на колхозных соревнованиях и получивший третий разряд. Председатель решил, что имущество по кличке Эмаль может ещё принести доход — последний доход — когда её убьют на бойне и продадут её мясо.
Мальчик вернулся из Киева и сразу же побежал на конюшню. И увидел, как один из конюхов куда-то ведёт Эмаль. Лошадь с трудом переставляла безобразно распухшую заднюю ногу, но доверчиво и спокойно шла за человеком по грязному утоптанному снегу.
— Прощайся со своей толстозадой, — сказал другой конюх, куривший у дверей…
Мальчик растерянно посмотрел на него:
— Её продали?
— Ага. На мясо, — усмехнулся парень и выпустил из губ хитрую струйку дыма.
Мальчик бросился за Эмалью, услыхав вслед: «Э! А ну-ка стой!» Первой же мыслью у него было — прыгнуть на её спину, вырвать у конюха верёвку и ускакать. Хотя куда бы ускакала больная лошадь…
— Эмаль! Эмка!
Кобыла обернулась и, узнав голос, тихонько дружелюбно заржала.
Мальчик не успел ничего сделать. Его легко догнал парень, тот, что курил у ворот, и схватил за руки. Он отбивался как мог, курильщику пришлось позвать на помощь, мальчика оттащили на конюшню и заперли в кормовой, почти до потолка забитой мешками с овсом.
Он барабанил в дверь кулаками, стучал ногами, плакал… Всё без толку.
Потом кормовую открыли, он вырвался на свободу и услыхал:
— Сходи на коровник, там тебе дадут кусок твоей Эмали! Бесплатно — ты ж за ней типа ухаживал!
Слёзы ослепили его, он видел только расплывчатые яркие пятна…
После этого мальчик решил сначала, что больше не появится на конюшне, но потом оказалось, что жить без лошадей он просто не может. И вернулся.
Конюха долго издевались над ним, рассказывая, какой вкусной оказалась Эмаль. Он кричал, что они людоеды и кидался драться. Ему было тринадцать лет…
Когда Владимир Борисович рассказал про Эмаль, я плакала тоже, а потом спросила у священника,
