прихоти, клялся и божился, что высокий гость в тот момент пребывал в келье и не покидал ее ни на минуту, даже отхожее место не посещал. Но брат Седрик, пропалывавший морковку на огороде, самолично наблюдал, как подошел к нему святой Михаил и сказал:
— Эко усердно трудится сей монашек. Сделаю-ка я ему доброе дело.
И взмахнул святой Михаил посохом, и увидел брат Седрик, что сразу три грядки очистились от сорняков в мгновение ока, и воспылал брат Седрик благоговением до самых глубин души, и пал на колени, и стал молиться. И сказал святой Михаил:
— А непростое, однако, колдовство выдалось. Пожру-ка я морковки, чтобы восстановить силы.
И сожрал морковки, почитай, целый мешок. И вовсе не спиздил брат Седрик эту морковку, чтобы продать потом на базаре, но было все в точности так, как он только что рассказал. А ботву святой Михаил… нет, не сожрал, она сама куда-то подевалсь. А хули ему, святому, ему ботву истребить все равно, что два пальца обоссать.
Отец настоятель выслушал брата Седрика скептически, но по существу доклада возражать не стал, только лишь выписал двести отченашей за то, что непристойно назвал божье чудо колдовством. Дескать, колдовство — дело, как правило, темное и богомерзкое, а деяния святых следует называть только чудесами и более никак. Брат Седрик признал оплошность и отправился в храм замаливать грех. Если бы за ним наблюдал сторонний наблюдатель, не знавший, как все происходило на самом деле, этот наблюдатель мог бы подумать, что морковку не сожрал святой, а спиздил брат Седрик, а святого на огороде вовсе не было. Но мы-то знаем, как все было на самом деле!
В тот же самый час скорбная головой девица по прозвищу Баффи, не первый уже год ошивающаяся при кухне, явилась к брату Луису и заявила, что святой Михаил только что возложил ей руки на голову и явил следующее чудо. Снизошло на нее небесное озарение, и уяснила она твердо, что никаких вампиров и демонов на территории монастыря нет, не было и, даст бог, не будет впредь. И перестала она быть скорбна головой, но стала нормальной женщиной, и теперь ей неуместно пребывать при мужском монастыре, ибо вспоминает она, сколько блудных грехов совершила по скудоумному недомыслию, и горько ей становится, и обидно, и хочется покаяться. Дойдя до этого места, Баффи стала плакать и заламывать руки, да так неистово, что брату Луису померещилось на короткое время, что ее душевная немощь вернулась, но нет, Баффи справилась с собой и попросила исповеди. И стала она исповедоваться, и понял Луис, что зря согласился ее слушать. Потому что тех трех послушников, внезапное исчезновение которых все связывали с пернатым драконом, оказывается, эта дура забила насмерть осиновым дрыном, потому что ей, видите ли, померещилось, что они не люди, а упыри. Это ж надо быть такой ебанутой! А если бы брат Луис ей как-то не так померещился? Или, не дай бог, отец Бенедикт? Впрочем, теперь-то что, она, сука, правильно покаялась, по всем канонам, теперь без смертного греха под тайну исповеди не подкопаешься, и по закону божьему ее можно только изгнать. Впрочем, если в лесу что случится, да никто не увидит… Сказать бы братьям, чтобы придушили по-тихому, да кто ж на себя такой грех возьмет…
И еще в тот же самый час трое монахов исполняли сенокосное послушание на заливных лугах у реки, и им тоже явился святой Михаил, и завел беседу о высоких духовных материях, и беседовал четыре часа кряду. Так и вышло, что братья-монахи не исполнили дневного урока, а что от всех троих разит вином как из бочки — так это они уже потом забухали, потому что чтобы слушать настоящего святого четыре часа кряду и не забухать — это надо быть настолько бесстрасстным, что доброму христианину как бы невместно. И еще послушник Джим по прозвищу Феечка рассказывал товарищам, что в тот самый час святой Михаил поимел его противоестественным образом, но эти сведения не подтвердились. Ибо когда дошел этот слух до отца настоятеля, тот разгневался, и приказал дико отпиздить Джима возжами на конюшне, тот плакал и от кощунственной клеветы отказался.
Интересно, что чудеса творил не только сам святой, но и его рыжеволосая подруга, откликавшаяся на имя Бонни и кличку Черная Зайка. Эта женщина, правда, не достигла такого просветления, чтобы бывать в нескольких местах одновременно, но простые, бытовые чудеса творила легко. Брата Виктора избавила от заикания, брата Луиса — от нездорового пристрастия к вину, а брата Эндрю — от страха перед женщинами, естественного для молодого мужчины, принявшего обет послушника еще мальчиком. Говорят, что после сеанса лечения брат Эндрю во всеуслышание провозгласил, что монашескую жизнь отныне ебал противоестественным образом, но вскоре отрекся от этих слов, дескать, никогда такого не произносил, и вообще, отъебитесь от меня.
На следующее утро выяснилось, что святой Михаил досыта накормил десятерых монахов двумя репками и тем самым совершил истинно великое чудо из тех, про которые раньше говорили, что они под силу только самому господу и никому более. Дело было так. Предыдущим вечером отец Бенедикт заметил, что одна из монашеских бригад трудилась весь день спустя рукава, а когда он их упрекнул, братья стали оправдываться, что, дескать, явился им святой и стал проповедовать, какая тут, к хуям, работа? Но, давая эти объяснения, монахи путались, и вскоре стало очевидно, что никакой святой им не являлся, они нагло врут от начала до конца. Отец настоятель разгневался, велел посадить распиздяев под арест на хлеб и воду, а поскольку хлеба сегодня не пекли — выдать две репки на всех, и довольно с них.
Утром отец Бенедикт спросил бригадира распиздяев:
— Ну что, козлы, понравилось голодать?
И ответил ему бригадир распиздяев, которого звали Рупертом:
— Осмелюсь заметить, святой отец, никто не голодает, все досыта накушались двумя репками, правда, братья?
— Да! Досыта! Вот те крест! — отвечали распиздяи вразнобой. — Два мешка объедков осталось, да уже в парашу все спустили!
— Так это, блядь, типа, господь чудо явил вам, долбоебам? — ехидно поинтересовался отец Бенедикт.
Брат Руперт вытаращил глаза и стал озадаченно скрести тонзуру. Было очевидно, что эта простая мысль раньше не приходила ему в голову.
— Братие! — воскликнул он, наконец. — Да это ж в натуре, бля, чудо! Помолимся, братие! Аллилуйя!
Позже в тот день отец настоятель и святой Михаил сидели на скамейке в уединенном уголке монастырского сада и чинно беседовали.
— Говорил же я вашему высочеству, что все будет заебись, — говорил Бенедикт. — Хотя столько чудес, честно говоря, я сам не ожидал. Это просто пиздец какой-то, стоит хоть кому-то хоть что-то проебать в самой ничтожной малости, так сразу является вымышленный святой и оправдывает все проебы. И что интересно, они сами во все свои бредни искренне верят, какого хера — не могу понять. Автокатализ какой- то.
— Интересное слово, — хмыкнул Мелвин. — Никогда раньше не слышал такого. Узурпатор научил?
— Угу, — кивнул Бенедикт. — Он, вообще-то, не дурак, сэр Роберт. Но мыслит настолько хитровывернуто, что я иногда даже спрашивал себя, а точно ли он человек? Бывает, такое ляпнет, что хоть стой, хоть падай, а потом понимаешь, что он почти наверняка прав, а все остальные — невежественные долбоебы. Однажды спросил я его по приколу, откуда дождь берется, а он знаете, что мне ответил? Говорит, облака небесные — вовсе не престолы для ангелов, а просто клубы тумана, носимые ветром, и когда сей туман приплывает в холодное место, то в нем образуются капли, они падают вниз и оттого происходит дождь. И когда облако становится достаточно большим, оно затмевает солнце, охлаждает воздух и тем самым ускоряет свое выпадение дождем. Тоже автокатализ.
— Оригинально, — сказал Мелвин. — А почему зимой холодно, а летом жарко, он тебе не рассказывал?
— Рассказывал, — кивнул Бенедикт. — Вот, глядите, ваше высочество.
Взял со стола восковую табличку и нарисовал стилизованное солнышко с лучами, какое часто рисуют дети прутиком на песке. Затем нарисовал линию перпендикулярно лучам, и еще одну линию под косым углом.
— Вот, извольте видеть, — сказал Бенедикт. — Чем ближе угол падения луча к перпендикуляру, тем больше пересекаемых лучей приходится на единицу длины пересекающей линии.
— И что теперь? — не понял Мелвин. — Как это относится к временам года?
