согласиться с Фрейдом… а также — с Яновским… с которым вчера… Нечем, Андрей Сергеевич, — сам себя перебил майор, — мне по Дубкам похвастаться! Ничего — даже на уровне проверяемых сплетен. И более: вчера — до поездки — я серьёзно подозревал Яновского, однако, поговорив с ним… Впрочем, судите сами.
Геннадий Ильич вкратце, но не упустив ничего существенного, рассказал полковнику о своих подозрениях относительно друга Бутова, подчеркнув, что хотя теоретически — исходя из времени, которое необходимо, чтобы попасть из Дубков в Здравницу — у Яновского была возможность совершить это убийство, однако возможность — не доказательство.
— Говоришь, Геннадий Ильич, что Яновский сам пошёл тебе навстречу? Едва ты намекнул ему на возможность пешей прогулки в Здравницу?
— Сам, Андрей Сергеевич, — и весьма охотно. Расписал мне маршруты своих пробежек. А заодно очень картинно поведал о жуткой грозе, которая будто бы застигла его на просеке.
— Да… Яновский или необыкновенно хитёр, или действительно — непричастен. Жаль, майор, красивая версия: привидение в спортивном костюме… Хотя, Геннадий Ильич, я тебя знаю не первый год — ты, прежде, чем приблизишься к сути дела, с десяток выдумаешь таких же красивых. Ладно, майор, не обижайся — нисколько не критикую. Главное — чтобы дело. Надеюсь, из-за ловкого хода Андрея Игоревича подозревать ты его не перестал?
— Нет, конечно. Однако — не более, чем других. Из главного подозреваемого он, если так можно выразиться, разжалован в рядовые. А тут ещё вдруг — Сазонов! Ей Богу, Андрей Сергеевич, до вашего вчерашнего звонка я его держал в глубоком резерве! И надо же… никак не ожидал от Костенко подобной прыти! Я же его перебросил на Кузнецова. Вчера ещё — утром. А он, значит, не прекратил копать по Здравнице…
— Ладно, майор, победителей не судят. Тем более…
Договорить полковнику не удалось. После короткого стука дверь распахнулась, и на пороге нарисовалась жердеобразная, едва ли не во всю высоту дверного проёма, фигура старшего лейтенанта.
— Привет, Юра, — в своей обычной манере начал было Костенко, однако, заметив полковника, поспешил поправиться: — Здравия желаю, Андрей Сергеевич. Старший лейтенант Костенко прибыл в ваше распоряжение. Задержанные доставлены. Оба пока внизу. Куда их, Андрей Сергеевич?
— Задержанные, говоришь, Виктор Иванович? — с едва заметной иронией переспросил полковник. — Если не секрет, по подозрению в чём? Или уж сразу — по обвинению?
Однако смутить Костенко ехидными замечаниями было не просто — он или действительно не понимал скрытой иронии, или притворялся, что на него, потомственного 'механизатора от сохи', интеллигентские штучки ничуть не действуют — и на вопрос полковника ответил без малейшей запинки:
— А в чём хотите, Андрей Сергеевич! Можно — за распитие. Можно — за появление в общественном месте в не трезвом виде. За мелкое хулиганство. А если надо подольше — за сопротивление при задержании. Вы же знаете: был бы человек…
— …статья найдётся? Знаю, Виктор Иванович! Вот и получается, что у нас все СИЗО, все тюрьмы под завязку набиты или мелкой шушерой, или вообще — невинными! А те, кому действительно надо сидеть — разъезжают на 'Мерседесах'! Зато милиция при деле: задерживает, пресекает, ловит, передаёт в суды. Ладно, старший лейтенант, это я так — к слову. Сам — тоже не без греха. Очень даже не без греха… — с горечью покаялся Зубов. — Но ты, Виктор Иванович, вот что подумай: после твоей 'обработки' какие, к чёрту, из этих двух алкашей свидетели! Или будут держаться вчерашнего, или такого понапридумывают!
— Какая 'обработка', Андрей Сергеевич?! Есть у нас некоторые — знаю! Завидуют, распускают слухи! Что будто Костенко и подследственных, и свидетелей бьёт, чуть ли не смертным боем! Но это, Андрей Сергеевич, полная клевета! Ну да, иногда бывает. Гаду какому-нибудь — не удержишься! — двинешь слега по морде, а он, паразит, сразу же хипиш, что Костенко из него чуть ли не жилы тянет! Хотя их, сволочей, надо вообще давить! Как тараканов! Но свидетелей этих, Прохорова и Кондратьева, я, товарищ полковник, поверьте, пальцем не трогал! Вчера отрезвил немножечко, чтобы вякать могли хоть что-то — и всё! Ведь про Сазонова мне узнать, сами понимаете, необходимо было?! А ханурики эти, когда их взяли, оба вусмерть! Лыка не вяжут, блеют — вот и пришлось водичкой! Холодненькой привести их в чувство! А больше чего — ни-ни! А что рожи слегка побиты — так ведь с обеда пьянствовали! Тамарка в 'Золотом якоре' мне сказала. А по пьянке-то — ничего удивительного! Или друг с другом поцапались, или такие же алкаши-приятели немножечко им накостыляли. Да вы, Андрей Сергеевич, сами у них спросите! Станут они жаловаться на Костенко?
— Высказался, Виктор Иванович? Всё? Или добавишь что-то?
Безразлично-вежливым голосом, словно преподаватель безнадёжного двоечника, переспросил полковник.
— Всё, Андрей Сергеевич. Так задерживать мне этих деятелей? Или, — кивок в сторону Брызгалова и Анисимова, — под их ответственность?
— Под их, Виктор Иванович, под их… Значит, так: Прохорова сейчас к Геннадию Ильичу, а Кондратьева — к Юрию Викторовичу. Пусть наши знаменитые сыскари с ними один на один помаются. А мы с тобой — пока в коридоре. Подождём… Побеседуем… Геннадий Ильич, Юрий Викторович, не торопитесь — допрашивайте сколько надо. А я тем временем — ориентировку на Сазонова. Свяжусь с типографией, чтобы сегодня же растиражиривали его физиономию и передали по всем постам. В областной розыск.
Пожелав — не без подковырки — удачи Анисимову, Брызгалов прошёл в свой кабинет и, достав бланк, выписал повестку Прохорову Алексею Александровичу — чтобы после не отвлекаться на формальности. Введённый Костенко свидетель остановился у самой двери, робко, но и с надеждой поглядывая на майора — вечный вопрошающий взгляд русского простолюдина в любом присутственном месте: как, мол, сразу по морде или разговорами истомят сначала? Поэтому, встречая такой беззащитно покорный взгляд, Геннадий Ильич всякий раз чувствовал себя неуютно и, соответственно, не любил — несколько даже терялся! — когда ему приходилось допрашивать человека из простого народа.
(Настоящих уголовников — или 'блатных' — к простонародью Брызгалов не относил, несмотря на их самое что ни на есть крестьянское или пролетарское происхождение. Хищник он и есть хищник, а кто были его папа с мамой — дело десятое.)
За подчёркнутой предупредительностью скрыв лёгкое замешательство, майор вежливо попросил Прохорова сесть не свободный стул:
— Алексей Александрович, вы, поймите, свидетель. Скрывать не буду — важный свидетель. Поэтому о вашей встрече с Сазоновым расскажите, пожалуйста, подробнее? Всё — что сможете вспомнить? Во что был одет? Как разговаривал — взволнованно или спокойно? Действительно — сел ли в Здравнице? Вообще, Алексей Александрович, — любую мелочь. Очень прошу.
Звучало казённо, нестерпимо воняло фальшью, Геннадий Ильич чувствовал, что, разговаривая так, он не сможет расположить к себе свидетеля — увы! С Аллой Анатольевной, с Яновским — да даже с Пушкарёвым! — он мог находить общий язык; с прохоровыми — не получалось. Что сразу же, как только заговорил свидетель, подтвердилось самым печальным образом: ничего нового к своим вчерашним показаниям Алексей Александрович добавить или не смог, или не захотел. Кроме наивно демагогического выпада в сторону власти: мол, рабочего человека в милиции бьют всегда — хоть при Брежневе, хоть при Ельцине. Вот при Сталине — да! Было другое дело! Рабочий класс тогда уважали!
Брызгалов, чувствуя пропасть между собой и Прохоровым, не стал уточнять, откуда сорокалетний Алексей Александрович знает, как рабочему человеку жилось при Сталине, а думал только о том, каким образом ему победить вполне оправданное недоверие свидетеля к следователю — чтобы получить от Прохорова хоть самую капельку дополнительной информации: ибо — кто знает! — вдруг эта капелька окажется более ценной, чем всё, собранное со вчерашнего дня?
Увы, думалось неважно: после вчерашней выпивки сегодняшние две рюмки здоровье поправили ненадолго — тяжесть на сердце, головная боль и общая душевная муть требовали ещё лекарства, а тут (как назло!) свидетель. Которого, исхитрившись каким-то образом, необходимо вызвать на откровенность. А исхитрись, попробуй, когда голова разламывается на части!
