'У Прохорова, кстати, тоже, — неожиданно пришло на ум майору, — и поболее, пожалуй, чем у меня! Сколько говорится красивых слов о любви к ближнему, а когда доходит до дела — всегда находятся отговорки! — Мигом пронеслось в брызгаловской голове, дополнившись по пути ещё одной, вытекающей из этого соображения, мыслью: — А ведь мы сейчас с Прохоровым оба, того не желая, мучаем друг друга?! Мешаем опохмелиться! Он — мне, я — ему! Какого, спрашивается, чёрта?!', - Геннадий Ильич, кажется, нашёл неожиданное — хотя абсолютно традиционное! — решение проблемы взаимопонимания интеллигенции и народа: из тумбочки письменного стола демонстративно достал бутылку водки, два гранёных стакана и несколько купленных по дороге в булочной пирожков с капустой.
— Простите, Алексей Александрович, я к вам с вопросами… хотя, если по делу, сначала необходимо поправиться… и вам, и мне… так что — будем!
Произнеся это сакраментальное слово, майор лихо выпил свою порцию и сунул в рот вкусный капустный пирожок. Прохоров недоверчиво, с заметной робостью взял стакан, через стол пододвинутый ему Брызгаловым, и всё его содержимое как-то странно — почти незаметно! — втянул в себя. Разломил пирожок, понюхал и, откусив крохотный кусочек, стал не спеша жевать.
Выпив, Геннадий Ильич почти сразу почувствовал как водка, совместно ими употреблённая, размывает вековые барьеры между властью и угнетаемым ею простым народом. Прохоров, вероятно, почувствовал то же самое: во всяком случае, заметно оживившись после второй порции алкоголя, он вспомнил несколько интересных подробностей вечера понедельника.
Во-первых, что Сазонов сел именно в Здравнице, он утверждать не может. Время было позднее, электричка почти пустая, а музыкант подошёл к ним в Малиновке. А почему тогда показали, что в Здравнице? А чёрт его знает! Наверное, потому, что обычно в Малиновке никто не садится — деревушка в три дома… А если раньше? Допустим — в Слониках? Оно, конечно… но только для этого Сазонову надо было или долго курить в тамбуре, или перейти из другого вагона. Непонятно зачем — когда вся электричка почти пустая… Но всё-таки? Ведь и он, и Кондратьев почему-то да показали, что Сазонов сел именно в Здравнице? А кто его знает… Музыкант им об этом, наверное, сам сказал…
Далее по ходу непринуждённого (под хмельком) допроса выяснилось, что ничего необычного в поведении Сазонова он, Прохоров, не заметил — материл, правда, грёбаную грозу, но в тот вечер её материли все. Ведь из-за сучьего ливня электричка тогда опоздала на полчаса!
Ещё из длинной — почти часовой — беседы Геннадию Ильичу удалось выудить несколько незначительных, но любопытных подробностей. Сазонов, оказывается промокшим не был — хотя зонта при нём Прохоров не заметил. (Да и вообще, грозища была такая, что никакой бы зонтик его не спас!)
— Не-е, зонта точно не было. Данька же кейс открывал при нас, когда доставал бутылку красненького. Вообще-то, красненькое — для баб, и я его, как мужик, не уважаю, но когда угощают…
— Алексей Александрович, вспомните, пожалуйста, кроме бутылки вина, вы в кейсе у Сазонова видели что-нибудь?
— А чего, Геннадий Ильич, я там не видел? Нос по чужим вещам совать не приучен.
— Ну, Алексей Александрович, может быть так, случайно?
— Книжка, кажись, была… И свёрток… В газетку рекламную что-то такое было завёрнуто… Ну, знаешь, Геннадий Ильич… я его почему заметил? Данька, когда доставал бутылку, переложил его — не мешал чтобы, значит. А больше, не буду врать, ни х… я не видел. Как, Геннадий Ильич, ни спрашивай.
Брызгалов уже подумывал закругляться — водка в бутылке кончилась, воспоминания Прохорова пошли по второму кругу — как вдруг, хлопнув себя по лбу, Алексей Александрович поспешил поделиться своим 'открытием':
— Совсем, бля, забыл! Штанина у Даньки мазутом была запачкана! Левая! Ниже колена! Чёрная полоса такая! Теранулся, видать, обо что-то!
— А Кондратьев? Он тоже? Или, Алексей Александрович, заметили только вы?
— А х… его знает… Мы об этом с Петькой вроде бы не базарили… Я ведь и сам… Не знаю — почему вспомнил… А так-то: запачкана у мужика штанина — ну, и запачкана… Это если бы у девки — тогда, конечно… Все бы тогда заметили. А так — не знаю… Ты, Геннадий Ильич, сам лучше спроси у Петьки…
Вспомнив эту деталь, Прохоров, чрезвычайно довольный собой, пустился было по третьему кругу пересказывать подробности своего возвращения, однако майор, видя, что источник уже иссяк, остановил свидетеля:
— Спасибо, Алексей Александрович. На сегодня — хватит. Вот — прочитайте и распишитесь.
Отметив повестку, Геннадий Ильич сказал Прохорову, чтобы тот в вестибюле на выходе дождался Кондратьева — одного, дескать, его дежурный не выпустит. Затем, попрощавшись с Алексеем Александровичем, запер свой кабинет и прошёл в соседний — к Анисимову. Где, прочитав показания Петра Кондратьева, — ага, о запачканной штанине в них ни полслова! — Геннадий Ильич, спросив позволения у Анисимова, задал на эту тему вопрос свидетелю.
Пётр Адольфович, оторванный от решения куда более важной задачи — где взять денег на опохмелку? — подумав несколько секунд, неуверенно вспомнил, что, кажется, да: была запачкана.
Слегка раздосадованный Юрий Викторович — Брызгалов на сей раз его таки обошёл! — внёс это показание в протокол и, дав расписаться Кондратьеву, отпустил свидетеля. Затем, чтобы сравнять счёт, Анисимов затеял с Геннадием Ильичём обмен мнениями о судьбе исчезнувшего Сазонова — демонстративно избегая разговора о документах по 'Лотосу' — однако вошедший Зубов не дал затянуться этой игре в 'девушку и дипломата'.
— Стало быть, господа офицеры, так: с типографией я договорился, портрет Сазонова напечатать и разослать обещают к четырнадцати часам. А вы мне пока — вкратце — что свидетели? Насколько им можно верить? А с тебя, Геннадий Ильич, 'за применение недозволенных методов в ходе дознания', спрос особый. Так что, милок, отчитывайся.
— Каких ещё недозволенных методов? — изумился Брызгалов — или?..
— Вот именно! Сам слышал, как Прохоров хвастался Кондратьеву, что следователь ему попался — мужик что надо! И опохмелиться налил, и сам с ним выпил! Уважает, значит, рабочего человека. А теперь, Геннадий Ильич, подумай: ведь ты сейчас не можешь знать насколько показания Прохорова и Кондратьева окажутся важными? А вдруг это, — распекая майора, Зубов одновременно пробегал глазами протокол допроса, — насчёт запачканной мазутом штанины, будет в конце концов решающей уликой? Да хороший адвокат, прицепившись к тому, что эти сведения ты получил от Прохорова предварительно его напоив, камня на камне не оставит от обвинения!
— Виноват, Андрей Сергеевич, не подумал. Учту. Впредь, обещаю, не повторится, — казённо, по долгу службы извинился Брызгалов: понимая, с одной стороны, обоснованность упрёков полковника, а с другой — собственную правоту. — А по Прохорову… не врёт… уверен… особенно — сличив его показания с показаниями Кондратьева… и насчёт штанины — тоже… такое не выдумаешь.
Однако главным, по мнению следователя, было сейчас не уточнение показаний Кондратьева, а поиски музыканта: сама по себе поездка в Здравницу могла быть случайной, но последовавшее за ней исчезновение Сазонова — это уже серьёзно. Настолько, что… и далее Брызгалов подробно рассказал о возникшем у него плане поисков музыканта.
— Что ж, Геннадий Ильич, одобряю. Вполне. — Согласился полковник. — А ты, Юрий Викторович? Если ничего существенного в связи с допросом свидетелей и планом по розыску Сазонова не имеешь, то, пожалуйста — 'Лотос'. Что там такое у них стряслось? Только, конечно, вкратце. Сам понимаешь: главное — музыкант. С ним, в отличие от 'Лотоса', время не терпит.
Но узнать, что Анисимов раскопал в документах производственно-коммерческой фирмы не удалось и на этот раз. В соседнем брызгаловском кабинете надсадно зазвонил телефон. Одержимый нехорошим предчувствием Геннадий Ильич, извинившись, прошёл к себе и снял трубку. И сразу же в барабанную перепонку ударил панический вопль Пушкарёва:
— Вера! Верочка! Отравилась!
— Насмерть?! — уверенный, что насмерть, всё-таки машинально переспросил Брызгалов.
— Нет! Жива! Славу Богу, Геннадий Ильич, жива! И говорят — вне опасности! Но почему?! Почему, Геннадий Ильич, скажите?!
Успокоенный тем, что не насмерть, майор перевёл дух и заговорил почти будничным голосом:
— С этим вопросом, Фёдор Степанович, надо обращаться не ко мне — к Кандинскому. А мне
