из ста, впервые совершивших убийство, реакция может быть самой парадоксальной: от глубочайшего раскаяния — до полного равнодушия. И что у Сазонова проявилось именно так — исключать нельзя. Однако главное, что настораживает — исчезновение музыканта. Если поиски у родственников, друзей, знакомых в ближайшие несколько часов не дадут результата — тогда… а что — тогда?'
Ни что в голове у Геннадия Ильича ни во что хоть сколько-нибудь оформленное не складывалось: мысли кружились по замкнутому кругу — дорога всё-таки отвлекала. Но и тупое пережёвывание в уме свидетельских показаний от дороги — тоже. Не заметив, майор проскочил поворот на ведущую к больнице улицу Бехтерева и вынужден был, чертыхаясь, почти три километра катить вдоль сплошной разделительной полосы, пока она наконец-то — аж за мостом — не перешла в спасительный пунктир. Лихо развернувшись почти под носом у допотопного 'КРАЗа', Геннадий Ильич уже без приключений добрался до места.
Больница от последних городских построек отделялась глубоким узким оврагом — по дну которого весело пробегал зловонный ручей. Переехав по дамбе эту топографическую несообразность, Геннадий Ильич оказался перед железными двухстворчатыми воротами в сплошном бетонном заборе.
Следуя инструкции Кандинского, майор дал три коротких гудка — из будки высунулся охранник и, не удосужив взглядом водителя, впился глазами в номер его автомобиля. Попялившись несколько долгих секунд, скрылся и что-то там у себя нажал: створки ворот, слегка повизгивая и слабо погромыхивая, поползли в разные стороны — брызгаловский 'жигулёнок' без промедления скользнул в образовавшуюся дыру. Попетляв по аллеям чахлого больничного парка, майор отыскал трёхэтажное унылого вида строение — корпус номер семнадцать, 'вотчину' Владимира Моисеевича Кандинского.
Высокий лоб в обрамлении седеющей львиной гривы густых волос, пышная щётка усов под носом, полные губы, волевой подбородок, пытливый взгляд тёмно-карих глаз — чёрт побери, ещё двойник! 'А не многовато ли? — мелькнуло в уме Геннадия Ильича, пока он, здороваясь, пожимал протянутую руку Кандинского. — Алла Анатольевна и Лидия Александровна, Владимир Кандинский и… Альберт Эйнштейн! Ничего себе — шуточки! Можно подумать, что Бутов действительно продал душу дьяволу, и теперь, получив своё, сатана изгаляется над следствием!'
Конечно, внимательно всмотревшись в лицо Владимира Моисеевича, Брызгалов обнаружил, что сходство психиатра с великим физиком не столь уж и велико, но тем многозначительнее и ехиднее оно представлялось. Сравнивать несравнимое, проводить фантастические параллели — да это впору самому обращаться к доктору! 'А что, — в сопровождении психиатра поднимаясь по лестнице на второй этаж, продолжал размышлять майор, — расскажи я Кандинскому о своей 'картинке', он, чего доброго, смотреть на меня начнёт как на будущего пациента!'
В кабинете, усадив Брызгалова в кресло, Владимир Моисеевич, чтобы быть на равных, не прошёл за стол, а, пододвинув стул, устроился сбоку, напротив майора, в полутора шагах от него — оптимальная дистанция для непринуждённой дружеской беседы.
— Польщён, Владимир Моисеевич, очень даже польщён. Но всё-таки, — отвечая на комплименты, выслушанные по телефону, первым заговорил Брызгалов, — чего особенного было в моём совете? Ну, относительно Веры Максимовны? Когда я велел Пушкарёву её связать?
— А чем, Геннадий Ильич, вы располагали, давая этот совет? Одно самоубийство, один несчастный случай — и всё! Но главное — даже не это. Из массы бутовских женщин выделить тех, кого вы назвали 'рабынями по убеждениям' — далеко не всякому психиатру пришло бы такое в голову!
— Но ведь, Владимир Моисеевич, это же совсем по другому поводу. Просто я проверял одну из версий: ну, что убийца Игоря Олеговича — человек с крайне неустойчивой психикой. Причём — из его хороших знакомых. А где, спрашивается, искать таких, как не среди бутовских рабынь? Ну, вот я и проверил список. Благо, в девяносто восьмом году прокурор постарался. Ох, как постарался! Допросил едва ли не шестьдесят свидетельниц. Он, правда, упорно именовал их 'потерпевшими'… Но это его проблемы…
— …извините, Геннадий Ильич, было бы очень любопытно взглянуть на этот список. А то ведь я знаю только по газетам, в которых печатались лишь одни ядовитые глупости…
— Хотите, Владимир Моисеевич, я вам из 'прокурорского досье' перепишу на дискету? Со всеми показаниями — которые товарищ Люмбаго вытянул у бутовских женщин? Чтобы лечить ту же Веру Максимовну — вам ведь очень не помешают её показания в девяносто восьмом году?
— Ещё бы, Геннадий Ильич! Ведь это же динамика процесса за два года! Иметь возможность сравнить то, что она говорит сейчас — с тем, что Люмбаго записал тогда! Да для психиатра это — знаете!
— Наверно, Владимир Моисеевич… только те показания… они ведь весьма специфичны… под определённым углом… ведь нашему прокурору — что?.. насилие, принуждение, побои, наркотики… особенно — наркотики… всё остальное было ему до лампочки…
— Конечно, если бы тогда с ней побеседовал не прокурор, а психиатр — было бы лучше. Но и так… Большое, Геннадий Ильич, спасибо — надеюсь, обещанная вами кассета мне очень поможет… А кстати? В девяносто восьмом? Серьёзной психиатрической экспертизы бутовских рабынь тогда, как я понимаю, не проводилось? Не можете сказать — почему?
— Действительно — почему?.. Я ведь, Владимир Моисеевич, этим делом тогда не занимался. У меня, если можно так выразиться, несколько другой профиль. В основном — умышленные убийства. Да — и помимо. Скажу по секрету: я, как в наше время всякий толковый сыщик, подрабатываю частными расследованиями и как раз в мае — июле девяносто восьмого по просьбе одного нашего великореченского предпринимателя занимался загадочной смертью художника Гневицкого и таинственным самовозгоранием его картины. Так что мне тогда было не до прокурорских фантазий, и я вам — сугубо предположительно… Как я понимаю, судьба бутовских рабынь — а тем более их настоящие, а не выдуманные проблемы — товарища Люмбаго интересовала мало. Ему главное было прищучить Игоря Олеговича… А вообще, Владимир Моисеевич, это уже история. Давайте лучше поговорим о Вере Максимовне? Её инфантильность, это, Владимир Моисеевич, по-вашему — что? Серьёзное психическое расстройство или игра?
— А вы бы, Геннадий Ильич, спросили чего полегче. Явный невроз… но вот его характер… некоторые симптомы истерии — да, наблюдаются. В первую очередь — желание во что бы то ни стало быть в центре внимания. А также — провоцирование окружающих на соответствующее обращение с ней, ну, чтобы — как с маленькой девочкой. Однако диагноз 'истерия' я бы ей не поставил… Во-первых — отсутствуют многие характерные симптомы, а во-вторых… сама эта раздвоенность… на грани расщепления личности… что много серьёзнее… попахивает, так сказать, шизофренией. Да вдобавок — стремление отказаться от своей воли… которое свидетельствует о наличии в её психики параноидальных мотивов…
— Но, Владимир Моисеевич, — подал реплику внимательно слушающий Брызгалов, — это же, по- моему, у всех 'идейных' рабынь Игоря Олеговича. Стремление отказаться от своей воли — это же в их поведении главное. Что у Веры Максимовны, что у Лидии Александровны.
— Однако, Геннадий Ильич, вероятно, у Веры Максимовны и Лидии Александровны это стремление проявляется по-разному? Вообще-то, желание отказаться от своей воли — это у очень многих. Ведь некоторые социальные институты — армия, церковь, а иногда и всё государство в целом — требуют от своих членов отказа от собственной воли. И очень многие с радостью и охотой следуют этим демагогическим призывам. И Бутов, экспериментируя, шёл тем же путём. Но! Очень, Геннадий Ильич, важное 'но': в некотором смысле фельдфебеля, монаха, прокурора можно рассматривать, как невротика — однако попробуйте им это сказать! Разорвут, отлучат, посадят! Что — хотя данное утверждение звучит несколько парадоксально — свидетельствует об их душевном здоровье. Разумеется — очень относительном здоровье. И когда-нибудь, когда социальную паранойю станут рассматривать как болезнь… простите, Геннадий Ильич, сел на своего конька. Массовая психология — моё давнее увлечение. Ещё со студенческих лет. Так вот, возвращаясь к Вере Максимовне: о ней, что она душевно здорова — сказать не могу. Даже — с большими натяжками. У неё же не просто отказ от своей воли. Нет, на лицо явная регрессия…
— Владимир Моисеевич, а её попытка самоубийства? Она ведь со смертью Бутова как-то связана?
— Ну, Геннадий Ильич, что Вера Максимовна действительно хотела покончить с собой — я не уверен. Она же не цианистый калий, не мышьяк и даже не морфий выпила… Причём, зная, что находится под наблюдением…
— А во-вторых, Владимир Моисеевич, — перебил Брызгалов, — эту мою идею вы считаете
