совершенным вздором? Допустим. Действительно — дилетантский бред. Но вы, как профессионал, могли бы категорически утверждать, что будь у неё в аптечке мышьяк или морфий, Сидоренко бы их не выпила?
— Что вы, Геннадий Ильич, считать вашу идею бредом — ни в коем случае! Я, знаете, очень далёк от того, чтобы уровень профессионализма измерять по наличию соответствующего диплома. Ваш природный психологический дар, поверьте, стоит многих тупо 'высиженных' дипломов. А насчёт Веры Максимовны… морфий, скорее всего бы, выпила. Мышьяк — очень сомневаюсь. Цианистый калий… нет, уверен больше чем на 99 процентов — не стала бы.
— То есть, Владимир Моисеевич, вы хотите сказать, что, выпив морфий, Сидоренко могла быть уверена, что её спасут? В случае с мышьяком такой уверенности у неё бы не было? Ну, а цианистый калий — здесь никаких сомнений! — верная смерть? А почему в таком случае вы всё-таки подстраховались? 'Зарезервировали' один процент?
— Геннадий Ильич, вы же не хуже меня знаете, что на сто процентов прогнозировать ничего нельзя. Это, однако, общее, а если конкретно… с Верой Максимовной всё не так просто, как я вам только что схематически обрисовал. Она же — почти бессознательно. Эдакий детский протест: ах, вы меня сторожите — так вот вам! Всё равно будет по-моему! Но, Геннадий Ильич, подчёркиваю: это не рациональный выбор. Мыслей подобных той, что я сейчас высказал, у Сидоренко, конечно, не было. Действовала она безотчётно — на границе между сознанием и подсознанием. Однако сказать, что в тот момент она полностью не контролировала свои поступки — тоже нельзя. Контролировала. Но не так, как вы или я. К выговору, к наказанию — да — бессознательно она стремилась. К смерти — уверен! — нет. Но, почему я и 'зарезервировал' один процент, когда решения принимаются на бессознательном уровне — результат может получится самый непредсказуемый. Вероятность того, что, не отдавая себе отчёта, Вера Максимовна выпила бы цианистый калий, окажись он в аптечке, полностью исключить нельзя…
— Владимир Моисеевич, вы меня, кажется, совсем запутали. Знала и не знала, хотела и не хотела — это же тёмный лес! Сплошные предположения! Ничего конкретного! Ведь так, на уровне домыслов и догадок, рассуждать может каждый!
— Каждый-то каждый, Геннадий Ильич, но… действительно! Рассуждать не трудно. А вот когда лечить… Увы, Геннадий Ильич, психиатрия до сих пор остаётся едва ли не самой тёмной областью медицины. Даже — диагноз. Особенно — в случае невроза… Мы вот сколько уже говорим о Вере Максимовне, а я вам до сих пор ничего конкретного так и не сказал. И вряд ли скажу. Она не здорова — да. Скорее всего — психоневроз. Сложный и достаточно тяжёлый. Однако — какой конкретно?.. Девять психиатров из десяти, не мудрствуя лукаво, стали бы лечить её большими дозами нейролептиков. Это же просто: не надо мучаться с диагнозом, что-то изобретать, а главное, не надо брать на себя ответственность. Подозрение на шизофрению, попытка самоубийства: амитриптилин, галоперидол — это я вам самое распространённое — да в слоновьих дозах! А невроз — что! Да при таком лечении от любого невроза через две, три недели не останется уже никаких симптомов!
— Так, Владимир Моисеевич, в чём проблема? То есть, особенный вред? Ну, кроме того, что в слоновьих дозах даже и водка вряд ли полезна? — попробовал пошутить Брызгалов.
— Водка? Не знаю, — увлёкшийся Кандинский не принял шутку майора, — еда, питьё, воздух — всё в той или иной степени содержит вредные для здоровья вещества. Не говоря уже об алкоголе, табаке, наркотиках. И нейролептики — далеко не самое худшее в этом роде. Но вот из лекарств… не знаю… есть, наверно, и более опасные, однако — не много…
— И вы, значит, считаете, что глушить Веру Максимовну нейролептиками — не обязательно? Что есть выбор?
— Уверен, Геннадий Ильич, что есть. Однако — очень нелёгкий. Ведь отказаться от нейролептиков — взять на себя большую ответственность. Конечно, не в административном смысле: нет, её попытка самоубийства — насколько бы несерьёзной она ни выглядела — тем не менее, игнорировать её нельзя. Да, один раз — несерьёзно… но — где гарантия? Что в следующий раз к проблеме своего существования она не подойдёт много ответственнее? Не станет хвататься за первое, что подвернётся под руку? Или просто — обстоятельства по-другому не сложатся? Ведь, в конце концов, можно отравиться и нозепамом… И, не дай Бог, следующая попытка ей удастся? Можете представить, Геннадий Ильич, как в этом случае я себя буду чувствовать?
— А остальные, Владимир Моисеевич? Три оставшиеся? Вы не думаете, что их — тоже? Следовало бы поместить к вам в клинику?
— Но, Геннадий Ильич, вы, кажется, говорили, что они очень надёжно связаны?.. И совершить самоубийство — не в состоянии физически?..
Неуверенно, словно бы сомневаясь в своём решении, возразил Кандинский.
— Говорил… да… однако — со слов их хозяев… сам-то — насколько надёжно — я ведь не проверял… Однако, Владимир Моисеевич, не могут же они постоянно находиться в цепях? Ведь им же надо есть, пить — и прочее… И потом — главное! — время. Алла Анатольевна мне говорила, что Бутов, наказывая рабынь, более трёх суток не держал их в цепях. И вряд ли у новых хозяев строже… Или, Владимир Моисеевич, вы — из деликатности не признавшись! — всё-таки считаете эту мою гипотезу бредом? Досужим вымыслом свихнувшегося милиционера?
— Нет, Геннадий Ильич, не бред. Комплиментов вашим психологическим способностям я наговорил достаточно, поэтому — к сути. Да, гибель Бутова — здесь я с вами согласен полностью — несомненно, явилась шоком для его воспитанниц. Как смерть всякого божества для его поклонников. А Бутов для тех восьми женщин, которых вы остроумно назвали 'рабынями по убеждениям', был, разумеется, божеством. Как, например, глава религиозной секты или экстремистской политической партии.
— А почему именно экстремистской? — переспросил Брызгалов.
— На языке психиатров, Геннадий Ильич, это называется 'сверхценные идеи'. 'Истинная сущность женщины', 'чистота расы', 'гегемония класса', 'рай на земле', 'рай на небе' — причём только Я (божественный вождь!) могу приобщить вас к 'высшему неземному блаженству' — вот что объединяет Бутова со всяким сектантским пастырем, со всяким главарём экстремистской партии… Так вот: со смертью Бутова — да: его рабыни испытали сильнейший стресс. Однако — чтобы уже невозможно жить — сомневаюсь… Васечкина — да, допускаю… А чтобы Олудина… нет, с Олудиной, скорее всего, действительно несчастный случай… Так что, Геннадий Ильич, вашу пессимистическую гипотезу разделяю далеко не полностью. Хотя в целом — не примите это за лесть — восхищён вашей прозорливостью.
— То есть, Владимир Моисеевич, вы считаете, что вероятность самоубийства 'идейных' рабынь Игоря Олеговича не многим больше вероятности самоубийства всякой, потерявшей возлюбленного, женщины?
— Да, Геннадий Ильич, не многим… Но… знаете… с самоубийствами всё очень не просто… У нас до сих пор считается, что совершать их могут только психически нездоровые люди… Так — проще… Чувство вины, которое могут испытывать родные и близкие самоубийцы, этим снимается. Если не полностью — то в значительной степени… Вообще-то людей, добровольно решившихся перейти черту, считать психически нездоровыми — сравнительно новое. В большинстве случаев до сих пор ещё работает куда более древний механизм защиты: во всех, случившихся с человеком бедах, винить самого пострадавшего. Даже — когда ураган, потоп или землетрясение… дескать, за грехи покарал Всевышний…
— Однако, Владимир Моисеевич, эка вы куда хватили… Очень любопытно… Признаться, под таким углом я никогда не смотрел на эту проблему… но вы… я, честно сказать, так и не понял, сами вы считаете или не считаете самоубийц психически больными?
— Как вам сказать… исключая единичные случаи, когда внешние обстоятельства объективно — я подчёркиваю, объективно — становятся невыносимыми…
— Единичные? Простите, Владимир Моисеевич — перебил. Вы, значит, думаете, что объективно решиться на роковой шаг обстоятельства подталкивают человека крайне редко?
— Да, Геннадий Ильич — крайне редко… тут вот ведь какая хитрость… или, если угодно, парадокс… да, парадокс человеческого сознания… когда внешние обстоятельства — нищета, голод, война, репрессии — казалось бы, прямо-таки диктуют: чёрт с ним с этим миром, он ужасен, несправедлив, жесток — откажись от его кровавых соблазнов, ибо даже небытие привлекательнее стократ! — человек сопротивляется всеми силами. Мучается, страдает, гибнет на войне, умирает от голода, гниёт в концлагерях, принимает страшную казнь, но терпит. Словно бы бросает миру вызов: ты меня гнёшь, ломаешь, а я стою! А с другой стороны, во
