точностью сказать сегодня не может.
Сведения о ней скудны и противоречивы, наружность ее можно только попытаться восстановить по той фотографии уже начала ХХ века, где старухой среди таких же стариков, участников обороны, сидит та женщина, которая и была как будто Дашей по прозвищу Севастопольская.
Но вот точные сведения: корабли вражеской эскадры появились в виду города 1/IX 1854 года, а 8-го того же месяца Даша уже оказалась в том бою на Альме, который определил ее путь сестры милосердия. Известно также, что под Альмой была она с лошадью и повозкой пока кем-то вроде маркитанки.
Сражение на Альме было проиграно русскими из-за бездарности общего командования. Но о том, что сражение проиграно, и о том, почему оно проиграно, Даша услышала, очевидно, много позже… А в день сражения ей должно было показаться сначала, что сама земля раскалывается со страшным треском, извергая пламя и смертоносные осколки. Во всяком случае, многим ее современникам, участникам этого сражения именно так казалось. А потом она услышала пробившиеся сквозь механические звуки стоны и просьбы раненых:
— Дочка, водицы испить, дочка!
— Дочка, тряпицы какой-нибудь, как хлещет, не унять…
— Дочка, вели, чтоб с носилками: их благородие в голову ранеты…
Иные называли ее сестрой, сестрицей, не подозревая, что уже величают будущим титулом, с которым этой женщине суждено войти в историю:
— Сестрица, в затишек меня куда-нибудь…
— Дочка, меня не тягни, я все одно мертвый, а вон молодой мучается…
И она тащила их в «затишек», под старый орех, который рос у изгиба долины, и, сострадая им, исполняла дело, при котором оказалась, наверное, неожиданно для себя самой.
Потом во время обороны прямо на позициях и в госпитале она перевязывала раненых, как, впрочем, делали многие женщины с Корабельной, видя, в том свой обыденный, почти бытовой долг. Когда город стал крепостью, на бастионы и люнеты этой крепости они носили мужьям обед, и часто снаряды или пули настигали их в пути. Но на следующий день после того, как хоронили Василису или Петровну, другие все равно шли…
В одной из своих книг о Севастополе академик Тарле возражает против исключительного внимания, доставшегося на долю матроса Кошки: 'Чем же не равны матросу Кошке все полтораста-двести матросов Новосильского, не пожелавших никому уступить своей первой очереди — быть в полном составе перебитыми на четвертом бастионе? А ни одного имени этих людей не дошло до истории'.
Однако История и обыкновенная людская память устроены так, что выбирают из многих один образ, один характер, наиболее полно в своем деянии воплощающий характер народный. Многочисленные и неоспоримые подвиги вроде подвига рядового Комиссарова или Цветковского задержались в письмах очевидцев, свидетельствуя о готовности русского рядового безропотно, даже с прибауткой терпеть лишения, жертвовать жизнью во имя общего дела. Но подвиг Кошки имел перед другими то преимущество, что совершался весело, лихо, занозисто.
Что-то, видно, было и в Даше, что привлекло к ней внимание очевидцев и потомков. Выбрало из десятков других… Что-то было, что заставило ее одну прозвать Севастопольской.
Даша, прозванная Севастопольской, дожила до 1910 года, а между тем никто доподлинно не знает ни фамилии, ни каких бы то ни было достоверных подробностей жизни этой женщины. Ее называют и Дарьей Алексеевой и Дарьей Александровой. Недавно появилось небезосновательное сомнение: не является ли Дарья Севастопольская той самой Дарьей Шестоперовой, о которой нам рассказали скудные документы архивов?
Шестоперовой тоже было 15 лет, как и Даше, когда началась осада города. Жила она вместе с матерью на Корабельной. Осталось в архивах прошение ее матери Агафьи Леонтьевны Шестоперовой из города Николаева от 31/V 1856 года с ходатайством о награждении дочери за участие в оказании медицинской помощи раненым в период обороны Севастополя. А также свидетельство, что Дарья действительно занималась перевязкой с 5/Х 1854 года по 17/IV 1855 года, доклад Инспекторского департамента от 4/VIII 1856 года с резолюцией Великого князя о награждении и, наконец, донесение полиции города Николаева о том, что серебряная медаль на Владимирской ленте вышеозначенной Дарье выдана.
Но, в конце концов, не так уж важна настоящая фамилия Даши. Важнее, что она жила на самом деле, проворная, умевшая одна поспеть за троих, наивно гордая своей наградой, такой, какая еще была у петербургских сестер из Крестовоздвиженской общины, а больше ни у кого… А еще важнее, что она не оказалась исключением: только что приведенный пример Шестоперовой об этом тоже свидетельствует.
Пирогов и сестры
Она шла рядом с высокой фурой, груженной ранеными. Совсем недавно в таких же фурах к Графской пристани свозили мертвецов, и потом унтер-офицер, прозванный Хароном, переправлял их на Северную сторону — хоронить…
Теперь между Южной и Северной сторонами навели мост, и войска уходили по нему, оглядываясь на горящий город. Севастополь держался 349 дней, пережил несколько штурмов, и вот в ночь на 27 августа 1855 года началась эвакуация войск и жителей. Под тяжестью повозок и людей плавучий мост то и дело погружался в воду, а тут еще ветер…
Екатерина Михайловна Бакунина последней из сестер покидала Севастополь. Разительно непохожим на всю ее предыдущую жизнь был этот год, проведенный под выстрелами, среди умирающих. Весь этот год она была защитницей отечества точно так же, как идущие рядом, неразличимые во тьме, глухо и дружно ступающие разбитыми сапогами по настилам моста…
— Приустали, ваше благородие сестрица? — скуластое лицо под блином фуражки выглянуло из общей тьмы, крепкая рука взяла ее за локоть. — Подсесть бы вам, лошади выдюжат.
— Ничего, и я выдюжу.
— Обвыкли, стало быть, обтерпелись?
Бакунина кивнула молча, больше своим мыслям, чем спрашивающему, пошла дальше, рядом с медленно следующей по настилу фурой.
О чем думала сестра милосердия Крестовоздвиженской общины Екатерина Михайловна Бакунина, дочь сенатора и внучатая племянница Кутузова? Может быть, вспоминала Севастопольское дворянское собрание в его страдные дни и ночи: ряды носильщиков при тусклом свете фонарей; кровь, льющуюся рекой на трех столах операционной залы; сваленные грудой в ушаты отсеченные руки и ноги, а над всем этим стоны, крики, призывы и команды врачей… Думала она, наверное, и о Пирогове, с которым привыкла мысленно беседовать и советоваться, сверяя свои поступки с тем, что требовал хирург от сестер.
…Фура дернулась и стала, высокий бок ее накренился. Колесо защемила трещина между наспех сколоченными бревнами. И сейчас же десятки рук рванулись к работе. Что-то символическое было в этом рывке, что-то, повернувшее мысли Бакуниной в другую сторону.
Боже мой, несколько месяцев назад, собираясь там, в Петербурге, в Михайловском дворце, перед отъездом на театр военных действий, что знали они о войне? И что о своих обязанностях? Им, конечно, было небезызвестно: на войне стреляют и льется кровь… Но тиф, унесший не одну из них! Но раненые, лежащие прямо в зловонных лужах под дырявым брезентом палаток! Но преступная нерадивость военных чиновников, когда даже то, что есть, не раздается со складов, и обескровленные умирают, жутко стуча зубами от холода. Господи, что бы было, если бы не Николай Иванович Пирогов! Военный хирург Пирогов был ей под стать резкой энергией, любовью к отечеству, прочным желанием служить ему до конца. Сейчас Пирогов был в отъезде, но доходили слухи: из Петербурга, куда ездил по делам, уже отбыл, вот-вот приступит к своим обязанностям.
Пирогова и Бакунину связывали многие годы взаимной симпатии и уважения. И если я в этом рассказу могу только предполагать, что думала Екатерина Михайловна о своем начальнике, то чтo он о ней
