макароны в очень большой, на всю компанию, кастрюле? А было Губаренко тридцать один.
Пожалуй, это меня в нем поразило больше всего — и сейчас еще не стар. Мне ровесник. А тогда разве что по джанкойским меркам его можно было отнести к тем, кто прожил уже в жизни самую горячую и, по их понятиям, лучшую половину. Интересно, как они, сорокалетние, рассуждают сейчас?
Сорокалетний Губаренко работал под Воинкой, а рядом с ним работали люди, чьи имена запомнились прорабу на всю жизнь. Бригадиры скреперистов: Кобылко Владимир, Дорожко Борис, Карась Иван, Бруштелер Владимир — фамилии прямо как в Запорожской Сечи и смех такой же, и осанка, когда станут, привалясь широкими спинами к крупам своих «коней», обсуждают, что есть справедливость…
В пять часов встать, а в шесть уже работать не трудно, если по справедливости. В чем же она? В хорошей оплате? В том, что запчастей дополна?
Стоят, сбивают фуражки с затылков на брови и обратно, гоняют желваки по молодым щекам. Вот, кажется, вот-вот поймают, как зайца в степи, главный ответ на вопрос, который друг другу и сами себе философы не устают задавать, какую уже тысячу лет: что же есть справедливость?
— Скреперов сто сорок, бульдозеров полсотни — это сила? Я тебе скажу, на эту силу большую силу характера тоже надо иметь. Чтоб фронт работ обеспечить, использовать технику, — загибается один темный от солярки палец.
— Чтоб работяг не обидеть, — второй палец ложится в заготовку внушительного кулака.
— Так направить колесо, чтоб за рублем идею не забыли.
— А зарплата у него в два раза меньше, чем ты, Толик, например, выработал в апреле.
— И, между прочим, нашу он сам из банка возит, и это на себя взвалил, как ты смотришь?
— Вот и объясни, за что мужик старается?
— Слава ему нужна или в дело впрягся, отстать не может?
И вправду: впрягся ли в дело или не хотелось быть хуже людей? Свое честолюбие побуждало или сознание того, какую ответственность, так уж получилось, взвалил себе на плечи?
А что значит: 'Так уж получилось?' А значит это: потянул на должности бригадира, дали прораба, потом старшего прораба. Потом: старшего прораба на одном из самых ответственных участков. За славой же он не гнался, выдвинуться, выделиться из рядов не стремился. За Верхний Ингулец получил 'Знак Почета', за затяжную — Красного Знамени.
Мягка весенняя земля в степном Крыму, и соловьи скоро прилетят, запоют в зарослях тех лесополос, что укрыли дамбу. Незнающий человек проедет мимо и не заметит уникальную, не услышит разговоров, словно и сейчас еще шелестящих меж веток. Разговоров о справедливости, которая у нас у всех, как ни крути, одна: 'Жила бы страна родная', — как поется в одной из самых романтических песен века.
…Губаренко между тем сидит, рассказывает, как лаборанты каждый час брали пробы грунта, как обеспечивалось качество работ, из-за которого он вроде бы и не рвал нервы никогда. Другое дело — сроки. Сроки жесткие, выручало соревнование. Вот, например, передовая бригада Владимира Кобылко вызвала на соревнование отстающую. Организовали все по справедливости: механики разделили скреперы одинакового достоинства поровну. Участки работы тоже были у каждого не лучше и не хуже, чем у другого, а остальное: задор, романтика, честолюбие, и то пульсирующее, вечно напоминающее о себе чувство ответственности, которое он им прививал не на собраниях только, не на планерках, а каждый день, и сам не замечая…
Течет Канал, рукотворная река, длиной своего главного ствола в 400 километров, качают воду 100 насосных станций, разбираются, расчесываются ее пряди ни много ни мало на 6000 токов, раскинули свои могучие крылья 3500 дождевальных машин, большинство новейшего образца.
Кто строил Канал?
Канал строил народ.
Но есть у народа одно свойство — точно выбрать человека, в котором, как представляется, сошлись все лучшие качества, присущие времени, нации, строю, то есть в конечном результате самому же народу. Выберет и сопровождает легендой, любовью, благодарностью за справедливость.
Портрет знакомого
Со стены вагончика, приколотый кнопками, смотрел на меня портрет. Я сразу узнала большеносое худое лицо под казацким рассыпчатым чубом и подумала: подходящее место для этой встречи — вагончик строителей канала. Ибо когда делаешь работу, даже такую огромную и потому отчасти как бы безликую, надо знать, для кого она, кому достанутся ее результаты.
Семнадцать лет назад, когда Канал был еще строительством, я познакомилась с Владимиром Семеновичем Саранчой в местах, которые в просторечьи кликали очень выразительно — Чертов угол. И, действительно, чертов был угол, опаленный сухими ветрами, заросший таким сытым чертополохом, какой родится только на нелюбимой земле. И вот среди всей этой привычной скудности и даже заброшенности, на краю степи, у самого моря стояла иссиня-зеленая стена кукурузы, а при ней совершенно непонятная здесь голубая беседка. Голубая от нежных, как само утро, граммофончиков повилики.
Но ведь не ради же этой беседки я приехала на Тарханкут в шестьдесят первом? Конечно, нет. Беседка — что? Всего лишь красота. А в наш век ценится польза, да и как ее не ценить, если во многих хозяйствах на Тарханкуте кукуруза в лучшие годы давала 50–60 центнеров зеленой массы на богаре. В худшие же — ее просто актировали: Чертов угол! Одно остается: ждать — вот придет Канал, вздохнем.
Владимир Семенович Саранча не согласен был ждать.
'Чудак!' — кричали Владимиру Семеновичу, когда он полез в грязь и вонь старого, давно заброшенного колодца. Кричали и смотрели, как он с товарищами вычерпывает оттуда ведро за ведром осклизлую жижу. И спрашивали: 'Далеко еще? Смотри, до Америки не доройся'. Потом, когда пошла чистая, хоть и очень малая вода, когда пустили движок и стали поливать два первых гектара, те же люди кричали: 'Ну, Володька бегает по полю наперегонки с водой, пятый угол ищет!'
Иногда они стояли, эпически сложив могучие руки повыше молодых, поджарых животов, иногда присаживались на корточки, мяли темными от солярки пальцами землю, спорили, насколько хватит воды, насколько Володькиного терпения. Многие из них потом стали его последователями. Но именно —
Кукурузы Владимир Семенович в первые же годы стал получать 600–800 центнеров по-настоящему зеленой массы с гектара.
И вот тогда все — сверху донизу — вдруг отчетливо поняли: нет терпения, сердце заходится ждать, пока придет Канал. Чем наш Чертов угол перед Богом так уж провинился? И затрусили бригадирские валкие бедарки, запылили мотоциклы по степным, одинаковым дорогам — ехали посмотреть, что там такое в «Дальнем»? Правда, нет ли, что тамошний один чудак обещал с двадцати поливных гектаров обеспечить силосом весь совхоз?
…А потом Владимир Семенович Саранча, неожиданно для себя и ради пользы дела, оказался довольно далеко от «Дальнего», в степи, еще более обглоданной, чем тарханкутская. Это была степь присивашская, под самым разбитым войной и несколько застроенным во времени Канала Армянском. Туда шла большая вода, и, чтоб принять ее, нужен был опыт. Цифры тут были другие: не 20, а 900 гектаров, не движок, не две скважины, а огромная, живая дорога воды подходит к самой делянке — только возьми ее!
Рыли Канал — это было понятно. А что дальше? Как отзовутся солончаковые степи на воду? Как окупятся расходы? Как изменится экономика? Наивно было бы представлять, что на все это должен ответить один человек. И все-таки он ближе других был к ответу на вопрос: что сможет присивашская степь?
Возможно, действительно заступником присивашской земли видел себя в те годы Саранча и до холодного пота ворочался в бессонные ночи, когда даже «Дальний» начинал казаться ему райским местом, когда спрашивал он сам себя: за что браться в первую очередь? Как уговорить людей не разбегаться, не опускать руки? Больше всего людей уговорила его слава человека обстоятельного, который никогда не
