Там стоял полный переполох. Еще догорали какие-то вагоны. На фоне пожара виднелись суетящиеся фигуры. Слышались крики фашистов, тревожные гудки паровозов. Над лесом полыхало огромное зарево.
Обер-фельдфебель стоял, потрясенный.
— О-о, колоссаль! — смог только с огорчением сказать он, и вернулся в дом.
Константин Сергеевич пошел вслед за ним.
Сгорели цистерны с бензином, сгорела часть вагонов, стоявших неподалеку от них, но разрушила ли бомбежка какой-нибудь цех, увидеть было нельзя. Итти же самому теперь в депо казалось Заслонову неосмотрительным.
Обер-фельдфебель так расстроился, что не захотел доигрывать партию. Стали ложиться спать.
Заслонов уже лежал в постели, когда пришел Соколовский.
Константин Сергеевич спросил у него, что разрушено в депо.
— Разворотило подъемку и смотровое № 14, — весело рассказывал Соколовский.
Шуф за стенкой, оказывается, тоже слушал сообщение Соколовского. Он, разумеется, не понимал, что такое «подъемка» и «смотровое № 14», но всё возмущался и посылал проклятия «Иванам».
— О, чорт возьми!
— Опять же в цистерны попали. С одного разу! Вагонов на путях наломало и сожгло!.. И над лесом — дым и огонь. Что там в лесу было, кто его знает!
— О, чорт!
Заслонов-то прекрасно знал: в лесу у фашистов были склады боеприпасов, фуража и прочего военного имущества.
— А наши сбиль какой самольет? — крикнул из своей комнаты Шуф.
— Чорта с два! — выпалил Соколовский.
— О-о два, цвай! Вьеликольепно-карашо! — обрадовался обер-фельдфебель.
Заслонов махнул Соколовскому рукой: мол, не объясняй, пусть дурак думает!
Соколовский не стал говорить, — он весело подмигивал Заслонову, потрясая кулаком.
Заслонов радовался: значит, партизанская сигнализация оправдала себя! Значит, железнодорожники помогли своему старшему брату — Красной Армии!
XXI
Алексеев вернулся из очередной поездки ночью 23 февраля, после бомбежки. Депо стало неузнаваемым: основной его цех «подъемки» и здание «смотрового депо», где производился технический осмотр прибывающих с линии паровозов, были сильно повреждены.
Груды кирпича засыпали пути и канавы, под ногами хрустело битое стекло. Голодные, раздетые пленные под конвоем эсэсовцев очищали пути от мусора и кирпича.
Алексееву очень хотелось бы поговорить с кем-либо из товарищей, но было уже поздно, и он прямо отправился домой. А утром, чем свет, ушел в Грязино на целые сутки по делам организации лесной базы.
В Грязине подготовка базы шла полным ходом. Шеремет скопил на мельнице для партизан Заслонова двадцать пудов муки. Алексеев рассказал товарищам о том, как наша авиация на славу разбомбила фашистов в Орше.
Днем в Грязине были слышны взрывы и зенитная пальба. Советские бомбардировщики снова сделали налет на Оршанский узел.
На следующий день, 25 февраля, Алексеев часам к трем пополудни вернулся в Оршу. Когда он пришел домой, хозяйка шопотом сказала ему:
— Вчера арестовали Заслонова.
У Алексеева захолонуло сердце.
— А еще кого?
— Говорят, его одного.
Алексеев переоделся и пошел к Чебрикову. Надо было узнать обо всем подробнее и решить, что делать дальше. Он рассчитывал застать Чебрикова дома, потому что Сергей Иванович тоже был сегодня свободен от поездки.
Так и оказалось: Сергей Иванович сидел дома. Он был сильно встревожен.
— Слыхал, что вчера произошло? — спросил Чебриков.
— Слыхал. Кто арестовал дядю Костю?
— Гестапо.
— Где сидит?
— Сидел в полевой комендатуре.
— А теперь?
— В депо, в нарядческой…
— Как, дядю Костю выпустили? — радостно кинулся к Чебрикову Алексеев.
— Избили и выпустили. Увидишь: голова повязана.
— Ах, мерзавцы! А ты с ним говорил?
— Удалось мельком.
— В чем его обвиняли?
— Ему говорят: вы сигнализировали советским самолетам.
— Вот дьяволы, кое-что знают!
— Да. А дядя Костя отвечает: «Как же я мог сигнализировать, если во время налета играл в шахматы с обер-фельдфебелем Шуфом?» Вызвали обер-фельдфебеля. Он подтвердил, что Заслонов всё время был дома. И дядю Костю выпустили. Улик-то — никаких.
— А что, поймали кого-либо из ребят с фонарями?
— Нет.
— И больше никого не арестовали?
— Нет.
— Кто-то донес на дядю Костю.
— Нашлись мерзавцы вроде Штукеля.
— Что будем делать дальше?
— Дядя Костя уйдет. Я покамест остаюсь для диверсий. А ты и все, кто наиболее подозрителен немцам — Шурмин, Коренев, Норонович, Пашкович, Шмель и другие, — готовьтесь уходить.
От Чебрикова Алексеев направился в депо: может, удастся как-нибудь перекинуться словом с дядей Костей.
Входить в нарядческую Алексеев опасался: дела никакого у него не было, — в нарядческой при всех не станешь же говорить о партизанских делах. Надо полагать что за Заслоновым сегодня все-таки усиленно следят. Алексеев прохаживался по коридору не отходя в нарядческую, и думал, как бы вызвать Константина Сергеевича в коридор.
В томительном ожидании прошло несколько минут. И вот из нарядческой наконец вышло двое немецких железнодорожников. Один шагнул в коридор, а второй на секунду задержался у порога. Он широко раскрыл дверь и, держась за ручку, еще что-то говорил с Фрейтагом.
Алексеев подошел к двери и глянул в нарядческую.
Заслонов стоял у своего стола и смотрел на немца, остановившегося на пороге. Голова у Константина Сергеевича была повязана. Лицо побледнело и осунулось, но в глазах горела неукротимая решимость. Дядя Костя остался верен себе: драться, так драться до конца!
На короткое мгновение глаза Алексеева и Заслонова встретились. Фриц кончил разговор и, закрыв дверь, ушел.
Алексеев медленно пошел к выходу. Сзади за ним хлопнула дверь — из нарядческой кто-то вышел.
