В клубах пара, растекавшегося по обе стороны от паровоза, я не мог ничего увидеть. Я просто уронил голову на мокрый шлагбаум и по сей день не могу сказать, плакал я тогда или нет.
…Только вечером Беттина снова могла говорить.
— На что это ты так загляделась, раз даже не заметила, как опустился шлагбаум? — спросила ее мать.
— Там лежала крышка от печенья, — с трудом выдавила Беттина. — А на ней была такая красивая дама, она ела печенье из коробки, на которой была такая же красивая дама, которая тоже ела печенье из коробки, а на этой коробке тоже была красивая дама. Там, наверно, было сто миллионов красивых дам, и мне хотелось поглядеть, кончатся они когда-нибудь или нет.
Мы засмеялись, правда, в горле у каждого словно застрял комок, но мы все равно смеялись. Мать сказала:
— Ах ты, моя маленькая фантазерка! — и погладила Беттину по растрепанным волосам. — Прямо как я в детстве. У дедушки на табакерке был индеец, он брал табак из другой табакерки, на которой был изображен другой индеец, и так далее, и так далее, до бесконечности.
Когда Беттину уложили, мать рассказала мне про господина Решке. Только теперь я узнал, что у него одна нога из дерева и кожи. Это называется протез. А взаправдашнюю ногу ему оторвало снарядом. И когда Решке с Беттиной убегал от паровоза, его искусственная нога раскололась.
— Не беда, фрау Кирстен, — сказал Решке, когда на другой день мы всем скопом заявились к нему домой. — Мне так и так не миновать было покупать другую ногу. Старая-то начала жать. Больничная касса мне обеспечит новенькую, красивую ногу, и даже с пластмассовыми пальцами.
— Но…
— Ни слова об этом, фрау Кирстен, — проворчал Решке. — В конце концов, между шлагбаумами — это мой участок. Здесь я за все в ответе, как… как… ну, как король в своем королевстве.
И все, и больше Решке об этом не говорил.
Да, я уже рассказывал вам, что теперь мы все, проходя мимо Решке, говорим ему «спасибо», или еще не рассказывал?
Под стрелой крана
Рокко сразу почувствовал мороз в крови. Как чувствуют укус дога. Но на звенящих от холода подмостях не было никаких собак. Лишь злобно шипели паяльные лампы да ударялись друг о друга стальные опоры под свистящими тросами. И еще изредка звучали протяжные команды десятников.
Рокко пытался оторвать правую ладонь от заиндевевшего металла: грубая стеганая рукавица соскользнула, потная рука прилипла к стали.
— Эй, шевелись, макаронник! Давай, аванти, понял!
Это выкрикнул Люпсен, крановщик. Когда Рокко бросил взгляд на человека в голубой стеганке, у того перед губами еще стояло разреженное белое облачко. Рокко резко оторвал руку от стали. На ладони показалась кровь, но сицилиец этого даже и не почувствовал. Большая боль заглушила маленькую. Слово «макаронник» причиняло большие муки, чем квадратный сантиметр содранной кожи.
Рокко быстро, но аккуратно завел петлю под стальную балку. Тросы натянулись, почти нежно подняли балку с промерзшего коричневого песка и присоединили ее к скелету, который спустя несколько недель, облекшись красной плотью кирпича, должен был превратиться в ангар для самолетов. Рокко неподвижно смотрел на Люпсена. Не воинственно. Скорее печально. Но прошло много времени, прежде чем Люпсен почувствовал его взгляд.
— Эй, макаронник, чего уставился? Никак у тебя неприятности?
— Да, — ответил Рокко.
— Может, наша картошка давит тебе желудок?
— Нет, не картошка, — ответил Рокко.
— А что ж тогда? — спросил Люпсен, потянулся неуклюже, вылез из кабины и осторожно спустился по лестнице. Спускаясь, он говорил: — Пятнадцать уже есть. Хватит с них пока. Пусть раньше эти установят. Итак, перекур. На две сигареты.
Люпсен поднес к губам раскрытую пачку сигарет и достал себе одну. «Он похож на кролика», — подумал Рокко. Когда Люпсен протянул пачку ему, Рокко заколебался, но потом все-таки взял сигарету и втянул в нее пламя Люпсеновой спички.
— Спасибо, — сказал он.
— Prego[32], — ухмыльнулся Люпсен. — Ловко я крою?
— В общем, да.
— Так на чем мы остановились?
— На картошке, которая не давит мне желудок.
— А что давит?
— А то, что ты нас, итальянцев, вечно…
— Черт вас возьми, нам нужно тавровое железо, а не угольное, а вы последние полчаса сплошь подавали нам угольники. Эй, Люпсен, срочно подкинь нам тавровых балочек.
— Бу-сде! — крикнул в ответ Люпсен и добавил, повернувшись к Рокко: — У нашего мастера голос, как у слона.
«А у тебя, Люпсен, шкура, как у слона», — хотел сказать Рокко, но такая усталость легла вдруг на его губы, что он промолчал и только молча глядел, как Люпсен взбирается вверх по железной лестнице.
— Гони балки, Люпсен! — еще раз крикнул мастер.
Люпсен уже одолевал последнюю треть лестницы. Рокко видел, как он поднял голову, хотел что-то крикнуть, но не издал ни звука. Ухватившись за перила, Люпсен вдруг закачался, и лицо у него посерело. Подбитые гвоздями башмаки крановщика, хрюкнув, сорвались с рифленой перекладины. Рокко выплюнул недокуренную сигарету прямо на кучу балок и ринулся к Люпсену. В зоне действия крана бег его превратился в нелепые скачки. Канистры с маслом преградили путь. Инструменты валялись у основания лестницы. Но Рокко сумел подлететь к крану в ту долю секунды, когда Люпсен окончательно рухнул вниз. Тяжелое тело крановщика, словно стокилограммовый мешок, с высоты в три человеческих роста обрушилось на распростертые руки итальянца, увлекло Рокко на землю, тот почувствовал удар по лопаткам, и тело Люпсена придавило его. Люпсен стонал, руки его рефлекторно двигались, словно загребали воздух.
Рокко не видел ничего, кроме сплюснутой сигареты. Только этот дымящийся окурок. Он наслаждался, глядя, как спокойно поднимается к небу серо-желтый дымок, и испытал чувство, похожее на разочарование, когда увидел бегущих к нему монтажников. Они закрыли от него сигарету, а пока вид снова открылся, чья- то нога успела растоптать сигарету и разорвать нежную струйку дыма.
— Люпсен, это что еще за прыжки с вышки? Ты ведь не на пляже. За два дня до рождества пляжи вообще закрыты. В Германии, во всяком случае. Разве что в Сицилии еще открыты. Ха-ха-ха!
Мастер пытался вымученными шуточками подбодрить оглушенного крановщика. Люпсена поставили на ноги, отряхнули. Рокко тоже помогли встать.
— У меня все поплыло в глазах, — медленно ответил Люпсен, застегнув до горла свою голубую куртку. — Сигарета на пустой желудок — вот, наверно, в чем дело.
Потом Люпсен повернулся к Рокко.
— Я ведь запросто мог расколоть черепушку, макаронник, если бы ты не подхватил меня. Спасибо тебе большое. Этого я никогда не забуду. И…
— Да ладно уж, — ответил Рокко и вложил свою руку в открытую ладонь крановщика, подумав при этом: «Только, ради бога, не продолжай, Люпсен. Не говори: и за это, макаронник, я хочу тебя пригласить на рождество, я приму тебя в своем доме, макаронник. Не говори этого… Иначе я заставлю тебя забраться на лестницу и сам сброшу с верхней перекладины, словно грязный мешок. Люпсен, Люпсен, неужели ты не понимаешь, что бывают слова, которые разят, словно кинжалы. Почему ты вечно повторяешь свое презрительное «макаронник»? Подлый ты, Люпсен, или просто глупый?»
А Люпсен сказал именно это. Вот так:
