сухие сучья, которые осенний ветер с легкостью вычесал из древесных крон. Сучья были сырые, но за водопойным корытом рыжеволосый обнаружил совсем сухую ветку, которую разломал на кусочки в палец длиной.
Потом мальчик достал из-под пуловера, из нагрудного кармана спортивной рубашки, пеструю, с ладонь величиной книжку с картинками, задумчиво вырвал из скрепок листок за листком, скомкал, положил бумажные шарики на землю и накрыл сверху сухими ветками. Потом он выгреб из кармана штанов раздавленный спичечный коробок и поджег свое маленькое сооружение, предварительно послюнив палец, чтобы узнать направление ветра, и заслонив телом огонек спички. Когда костерок как следует разгорелся, мальчик домиком сложил над ним ветки потолще и смотрел, как жар выгоняет шипящую пену на изломах трухлявых сучьев.
Сквозь расползающиеся полосы дыма он увидел своих друзей, которые возвращались из сарая. Он выпрямился, стоя у костра, медленно поднял деревянный пистолет на уровень глаз, направил его в мальчика в меховой шапке и крикнул:
— Война начинается. Все против всех.
Мальчик в меховой шапке сорвал винтовку с плеча.
— Бах! Бах! — произнес рыжий и еще: — Падай! Ты убит!
Мальчик в меховой шапке выронил винтовку, упал на жухлую, сырую траву и замер неподвижно, даже когда с его наклоненной головы свалилась шапка.
Рыжий одобрительно кивнул, сдул невидимый пороховой дым над воображаемым дулом пистолета и загляделся на схватку своих ползущих и прыгающих воинов, которые, выставив деревянные винтовки, подкрадывались друг к другу и с глухими проклятьями вынуждали облюбованного врага покинуть укрытие. Рыжий стрелял без промаха. В голову, в сердце, в шею. И его «бах-бах!» валило с ног одного за другим.
Но тут рыжий увидел чужих. Они явились в грубошерстных накидках свободного покроя, болотно- зеленые, мышино-серые. На согнутой руке у каждого, подрагивая от шагов, лежали, глядя в землю, двойные вороненые стволы охотничьих ружей.
Теперь оба они подошли к костру и уставились на рыжего, а тот направил в чужаков ствол своего деревянного пистолета. Группки мальчиков распались, они молча обступили своего вожака.
Издали, с той стороны, где лежали кучи мусора, донеслось тявканье собак. Охотники переглянулись. У того, что похудей, лицо отливало желтизной. Другой, толстый, в серых обмотках, достал из-под накидки плоскую бутылку в светло-коричневом кожаном футляре и, отвинтив крышку, протянул желтолицему, который тотчас прижал ее к губам. При каждом глотке дергался кадык на тощей шее. Потом к бутылке приложился толстый. Он пил без спешки и, оторвав бутылку от губ, довольно крякнул.
Хриплое тявканье собак стало громче. Охотники глянули в сторону холмов. Рыжеволосый опустил наконец свой пистолет и поглядел туда же. Теперь он разглядел три темные точки, которые бессмысленно петляли по зеленой равнине. Несмотря на зигзаги и неожиданные петли, все три пятна медленно приближались к мальчикам, к охотникам, к огню. Тогда желтолицый открыл рот и заговорил, да так неожиданно, что мальчики вздрогнули. Вот что он сказал толстому:
— Твой выстрел!
Толстый снял ружье с локтевого сгиба и прижал обитый металлом приклад к плечу. Потом он еще раз опустил тяжелое охотничье ружье, нацепил крохотный кусочек фольги на мушку в конце ствола и снова вдавил приклад в плечо.
— Освещение не то, — пробормотал толстяк, прижимаясь розовой щекой к дереву приклада.
— А ты попробуй, — сказал желтолицый.
Тут мальчики увидели, что три пятна превратились в двух собак и одного зайца, заяц — впереди, собаки — на некотором расстоянии сзади и чуть сбоку. Заячьи петли становились все короче, все равномернее. Теперь уже можно было довольно точно предсказать, когда заяц метнется влево, а когда вправо.
Тем временем темнота сгустилась настолько, что внезапный густо-красный луч, ударивший из обоих стволов, прорезал ее, как ножом. А звук выстрела широко раскатился по равнине до мусорных отвалов.
Толстяк опустил приклад, и тот повис у его серых обмоток. Сам он глядел туда, где схлестнулись голоса обеих собак. Лицо толстяка прояснилось, когда одна из собак притащила маленький бурый комок и, преданно повизгивая, опустила возле его башмаков на толстой подметке. Это был заяц. При свете угасавшего костра рыжий мальчик мог отчетливо разглядеть голову мертвого зверька. Мальчик сглотнул комок. Дробь выбила зайчонку глаз.
Теперь охотники задвигались проворнее. Они щупали изрешеченную шкурку, перекидывали ее с руки на руку, сажали на поводок и успокоительно похлопывали ласкающихся собак и говорили им добрые слова. А потом они размеренным шагом зашагали прочь по податливой дернине.
Рыжий подскочил к огню первым. Возле дотлевающих углей, которые время от времени вспыхивали на легком ветру, он увидел темную полоску крови. «Охотники вернутся, — подумал он. — Они вернутся завтра либо послезавтра, их выстрелы выбьют глаза зверям и оставят пятна крови возле наших костров».
Рыжий швырнул свой пистолет в дотлевающие угли. Искры взметнулись вверх. А потом родилось новое пламя. Рыжий почувствовал, что рядом стоит его дружок в меховой шапке. «Этот тоже бросит оружие в огонь», — подумалось ему.
Он терпеливо ждал.
Черная мокрая лодка
Человек в клетчатом костюме бросал плоские камушки так, чтобы они чиркали о серую гладь реки. Вода сердито булькала возле толстых подметок его спортивных башмаков, булькала непрерывно, чуть постанывая, словно несла непосильный груз. Человек бросал и бросал, пока не перебросал всю гальку, лежавшую у его ног. Лицо его, брюзгливо замкнутое, не разгладилось от этого занятия. Он был недоволен результатом. Ни один камушек не подпрыгнул над поверхностью больше трех раз. «А бывало, они прыгали у меня до девяти раз», — думалось ему.
«Надо вернуться в ресторан, — размышлял он дальше. — Глупость какая, выйти к воде без пальто. И это в конце ноября».
Но у него больше не было сил присутствовать на семейном торжестве в «Зеленом салоне» ресторана. Бесила эта улыбчатая гордость, с которой демонстрируют детей, когда тем удалось более или менее успешно окончить начальную школу, не застряв на второй год. Это настырное смущение, с которым между десертом и кофе приподнимают завесу над суммой месячного дохода. Эти покровительственные расспросы, с которыми липнут к нему тетки и кузены: «А ты, Юрген, как, все еще рисуешь?» — «А сколько тебе платят за одну картину маслом?» — «А какие существуют возможности продвижения в вашей отрасли? Ну, к примеру, можешь ты стать старшим художником или, там, возглавить отдел? Да, еще ставки! Какие у вас, у художников, ставки, собственно говоря?»
Вот какие были вопросы. Те, кто их задавал, не знали, что такое рисунок гуашью или гравюра на дереве, зато они знали, сколько у них под началом человек. «У меня тридцать человек под началом», — сказал несколько минут назад Тео, младший его зять, чьей профессии он не знал, да, пожалуй, и знать не желал, Тео в черном шерстяном костюме высшего качества. Тео с серебряным галстуком и с платочком в нагрудном кармане. Вот тогда-то ему и захотелось глотнуть свежего воздуха.
Человек в клетчатом костюме увидел скопление плоских желтых льдин, проплывающих мимо. Лед, слишком рано образовавшийся в излучинах из-за преждевременных заморозков, а теперь подтаявший и вспученный под лучами солнца. «Водянистый серый цвет, пятнистая, выщелоченная желтизна, — думалось ему. — И еще движение. Хорошо бы все это удержать на полотне. Но движение, медленный и тяжелый ток воды, не схватишь. На палитре его нет. Потому что дело тут не в краске. Я сам должен наметить его между желтыми кусками льда».
Тут человек увидел лодку. Она застряла в голых ветках двух кривых и жалких березок, чьи корни почти не находили здесь пищи.
