рявкнуть, но по зрелом раздумье он избирает свистящий шепот, для чего подходит вплотную к лежаку.
— Знаете, как это называется? Это называется неподчинение приказу. Среди моих ребят попадались всякие, но, чтоб человек с умыслом стрелял мимо мишени, такое мне еще не встречалось. Да если я подхвачу на улице первую попавшуюся бабусю, завяжу ей глаза, положу ее с винтовкой на ваш лежак лицом к мишени и заставлю нажать спуск, она и то не сможет все время палить мимо. Такое под силу только вам. Напомните, кто вы по профессии.
— Цирковой артист, — отвечает Дворский.
— А выступали вы с чем?
— Жонглировал, ну и еще… прицельная стрельба.
Унтер-офицер кивает. Сперва медленно, потом все активнее. При этом он молча осуждающе тычет пальцем в Дворского и наконец говорит ефрейтору:
— Попросите сюда лейтенанта Роллинка.
Приходит Роллинк. Унтер-офицер Зебальд докладывает, причем ему приходится подбирать слова:
— Солдат Дворский сделал круглым счетом тридцать выстрелов и ни разу не поразил цели… несмотря на все мои приказы и увещевания… и хотя я со всем возможным терпением… а теперь я узнаю, что он по профессии цирковой стрелок…
— Ладно, мне ясно, — говорит лейтенант Роллинк. У лейтенанта выработана твердая схема подхода к различным людям. Главное в ней — язык. «Язык — это окружающая среда, — думает лейтенант, — язык — это детство, язык — это родина человека». «Умело подобранное обращение — это ключ к душе солдата» — так был озаглавлен один из докладов Роллинка, который был включен в курс риторики для соискателей офицерского чина и произвел на слушателей неизгладимое впечатление. Лейтенанту Роллинку видится карьера в отделе культуры, и он не желает, чтобы всякие там жалобы снизу замарали его послужной список.
— Вы, случаем, не из соленых, не из поморов то есть? — спрашивает лейтенант.
— Простите, не понял, — отвечает Дворский.
— Или, может быть, вы с-под Кёльна?
— Ах, вот вы о чем, — говорит Дворский. — Нет, наша зимняя квартира в Вюрцбурге. А если не считать этого, я дома повсюду и нигде. Сами понимаете, такое наше дело цирковое.
— Именно, — говорит лейтенант. — Вы цирковой стрелок. И значит, все, что вы здесь вытворяете, — это цирковой номер, не так ли, Дворский?
— Нет, господин лейтенант.
— Не могу поверить при всем желании, — говорит лейтенант. — Профессиональный стрелок, который на таком расстоянии и при таких размерах мишени ни разу не попадает в цель… Это так же смешно, как если бы шеф-повару «Хилтон-отеля» не удалось, несмотря на неоднократные попытки, приготовить обыкновенный омлет.
— Может быть, господин лейтенант.
— Вот видите. Вы уже согласны со мной. А я, так и быть, забуду, что было. Немного отвлечься, подпустить юмору в деловые будни — это все хорошо, и прекрасно, и даже желательно. Но теперь шутка слишком затянулась и больше не смешна. Если позволите, господин Дворский, давайте теперь введем в нашу программу серьезный номер. Чередование, понимаете? Ведь и на ярмарке, к примеру, после клоуна приходит акробат и делает свое сальто-мортале, а потом снова клоун. А клоун за клоуном подряд — это уже перебор. Итак, Дворский, стреляйте, и притом в цель.
Всем видно, как старается Дворский. На лбу у него теперь не отдельные капли, теперь блестит весь лоб, залитый потом. Мышцы от подбородка до ушей в непрерывном движении. Палец изгибается на спусковом крючке, и вдруг, со стуком отставив винтовку, Дворский стонет:
— Я не могу, я сойду с ума.
Лейтенант глядит на трясущиеся руки Дворского, на мишени, на серые песчаные воронки в траве перед лежаками и говорит голосом, который сам же принимает за отеческий:
— Солдат Дворский, смирно.
Дворский вскакивает со скрипучего лежака и застывает по стойке «смирно».
— Вольно, — командует лейтенант. — А теперь давайте начистоту: что с вами происходит? Я не желаю, чтобы из-за вас снижались показатели у целой роты. Стрелять вы умеете. Значит, вы просто не хотите.
— Нет, я не могу.
— Ах, Дворский, это вы себе вбили в голову.
— Я не могу стрелять, как здесь требуется.
— Какая разница, где вы стреляете, здесь или в своем бала… или там, у себя? — спрашивает лейтенант.
— Огромная.
— Не понимаю.
— Меня с детских лет учили попадать не в мишень, а около. Я должен попадать рядом. Это моя работа. За это мне платят. За это мне хлопают.
— А в кого вы стреляете, я хочу сказать, на работе?
— Вы хотите сказать, около кого?
— Будь по-вашему. Итак?
— Когда около младшего брата, когда около матери. Понимаете, у нас вся семья в деле. Мать в трико до сих пор смотрится как молоденькая девушка. Это от партерной акробатики, от ежедневных упражнений…
— Не отвлекайтесь, — говорит лейтенант.
— Разве я отвлекаюсь? Так вот, мое попадание всегда должно на два пальца отстоять от контуров мишени. Теперь, когда вам известно, кто служит мне мишенью, вы меня поймете, господин лейтенант.
— Разумеется, я понимаю, что вы не можете стрелять в свою мать, или в брата, или еще в кого- нибудь, но здесь об этом и речи нет. Здесь перед вами кусок разрисованного картона, только и всего.
— Не могу, господин лейтенант. Мой отец меня специально тренировал, если подсчитать все вместе, получится восемь лет ученья. Никто нигде не ходит в учениках так долго, хоть бы он учился на программиста или на летчика…
— Дворский, перестаньте наконец отвлекаться!
— Слушаюсь. Вначале отец ставил передо мной картонные фигуры, такие вот, как эти. Фигуры были взяты в рамку из пластмассовых лампочек, в которые мне надлежало стрелять. А когда я вместо лампочки попадал в фигуру, отец говорил: придется прибавить к твоему ученью еще полгода, прежде чем ты сможешь выступать. Каждый раз, когда я попадал в фигуру, он прибавлял мне полгода. А когда я два года подряд ни разу не задел мишень, отец поставил передо мной большой плакат с изображением моей матери. Это изображение я даже ни разу не поцарапал. А когда я достаточно поупражнялся, на место плаката встала моя мать. И ни разу ничего плохого с ней не случилось. И с братом нет. И ни с одним живым существом тоже нет.
— При чем тут живые существа! Откройте глаза и посмотрите вот сюда!
Это, не вытерпев, вмешался в разговор унтер-офицер Зебальд. Он злобно бьет мишень кулаком, в то место, где нарисована пряжка от ремня и что-то написано кириллицей. Кулак с силой ударяет о прессованный картон. Мишень раскланивается.
— Это, по-вашему, живое существо? — спрашивает унтер-офицер Зебальд.
— Это изображение живого существа, — отвечает Дворский. — А завтра вместо изображения встанет оно само.
— Вы фантазер, — говорит унтер-офицер.
— Может быть, — отвечает Дворский. — Но если я приучусь здесь попадать в изображение, я непременно хоть раз да забудусь и попаду на представлении в живую мишень. И тогда будет конец. Конец человеку, которого я изуродую или убью. Конец мне. Конец нашему семейному номеру. Неужто вы не понимаете, что именно из-за этого я и не могу стрелять в вашу мишень? Я не могу навести ствол на мишень. Прицельная линия все время остается снаружи, как я ни стараюсь. А стараться я старался, раз мне
