поглядите — одно колесо под Орлом, другое под Курском.
— Нашутишься у меня, — обозлился Иргизов и подошел к откосу.
«Значит, это он, бедняга, гремел, как домашняя кастрюля, когда катился вниз», — подумал Иргизов.
— Все, отъездились… Но, может, цела радиостанция? И вообще, почему ты ее оставил в машине? Ты — что, не мог ее снять?
Радист повинно склонил голову. Иргизов понял, что кричать бестолку. «Надо спуститься и посмотреть — что там осталось. Ведь и сумка моя, полевая, там. А в сумке фотокарточки и бумага для писем».
Не раздумывая больше, он спустился в долину, не обращая внимания на отдаленный захлебывающийся рев самолетов. Уцелевшие «юнкерсы» и «мессершмитты» отбивались от наседавших советских истребителей уже за линией фронта. Радист, идя за Иргизовым, оправдывался:
— Я только слышу — «дзинь», а потом кувырк-кувырк под откос.
— Кувырк, кувырк, — передразнил Иргизов. — Теперь, если рация в неисправности — отправишься в полк. Возьмешь у Кособрюхова запасную.
Спустя час, тяжелые черно-зеленые «тигры», облепленные пехотой, приближались к роще, тесня советских стрелков. Ровная, как стол, низина, не давала возможности нашим пехотинцам задержаться и занять оборонительную позицию. Отступая, они отстреливались из ручных пулеметов, противотанковых ружей, и один за другим падали в желтой, осыпанной гарью и пылью степи. До березовой рощи, где изготовились к бою артиллеристы капитана Каюмова, оставалось с полкилометра, когда с большака двинулись навстречу «тиграм» наши «Т-34», а с высот ударили тяжелые противотанковые орудия. Фашистские танки и отступающие наши стрелки попали под ураганный огонь артиллерии. Сотни взрывов сотрясали равнину, преграждая путь немецкой технике.
Березовая роща клином врезалась в долину. С севера, с линии фронта, откуда двигались «тигры», ее можно было обойти с двух сторон. Слева путь выходил на боевые порядки Южной дивизии; справа — на позиции танковой армии. «Тигры» и бегущие за ними трусцой немецкие автоматчики успели обогнуть березовую рощу с обеих сторон, но столкнувшись справа с советскими танками, а слева, попав под ураганный огонь артиллерии, бьющей с высот и из рощи, стали пятиться. Пользуясь замешательством врага, наши танкисты стремительной атакой рассекли армаду фашистских танков надвое. Первые шестнадцать «тигров» оказались отрезанными и попали в окружение, остальные повернули назад — к линии фронта.
Шестнадцать разъяренных чудищ, изрыгая огонь из жерл орудий и пулеметов, заметались возле рощи, ища выход из безвыходного положения. Назад путь отрезан, пробиваться вперед — полная бессмыслица: впереди целая дивизия. Безвыходность чаще всего порождает панику, и «тигры», пытаясь укрыться от артиллерии, бьющей с высот, поползли вверх, в рощу. За три часа беспрестанного боя прямой наводкой артиллеристы капитана Каюмова вывели из строя двенадцать танков, но и сами потеряли почти все орудия. Лишь трое — капитан Каюмов, Иргизов и Супрунов, теснясь у разогретой пушки, продолжали отбивать оголтелый натиск гитлеровцев.
Рассвирепевшие, как львы, сбросив давно ремни и расстегнув воротники гимнастерок, они посылали снаряд за снарядом во вражеские махины.
— Дядя Иван, держись! — кричал Акмурад, стреляя в упор. — Есть еще один, харам-зада! — В пылу сражения, он давно забыл о субординации — называл Иргизова, как в детстве, дядей. Вероятно, надвигающаяся грохотом и лязгом металла смерть зажигала в сердце Акмурада чувства глубокого родства к своему старшему другу. Он видел в нем поддержку и защиту — и был уверен: раз рядом Иргизов, то самого страшного не произойдет. Он попросту не допускал и мысли, что вдвоем, чувствуя локоть друг друга, они могут погибнуть.
Из люка горящего танка выскочил немецкий офицер. Супрунов тотчас короткой очередью из автомата скосил его. Вылезли еще двое. Та же участь постигла и их.
— Снаряды, Супрунов! Скорее — снаряды! — прокричал Иргизов, утирая рукавом черное от копоти лицо. — Брось автомат — давай снаряды!
Сержант бросился к ящику, подтащил к орудию:
— Держи, Акмурад… Живее, вот он уже — зверина!
Фашистский танк, гремя, все-таки выбрался по откосу вверх и, не целясь, саданул из орудия. Взрывом артиллеристов отбросило от пушки. В дыму Иргизов увидел, как рванулся вновь к пушке Акмурад Каюмов, но зашатался и упал на колени…
XX
Лилия Аркадьевна жила в том же особняке, на Гоголя, с дочерью — девятилетней Шурочкой и состарившейся матерью. Сам инженер Шнайдер еще до войны умер — о нем в доме вспоминали редко. Больше говорили о Чепурном, называя его всяк по своему. Дочь называла «папкой», жена — Васылем, а теща всегда и неизменно, стоило о нем заговорить, произносила три слова — «мой милый зять». Раз в полмесяца Чепурной присылал очередное письмо. Сначала писал из мест, где формировалась Южная дивизия, затем два письма с дороги, когда ехал на фронт. В июне сообщил, что дивизия заняла позиции во втором эшелоне. Последнее письмо от него было в июле, а потом он надолго замолчал. Лилия Аркадьевна нервы собрала в комок, все время думала о самом жутком — возможной смерти мужа: ведь на войне никто не застрахован, тем более, что на Курском направлении идут такие жестокие бои. В сводках Совинформбюро сообщалось, что немцы в районе Понырей продвинулись на десять-двенадцать километров, а на Белгородском направлении — на тридцать пять. Прут «тиграми», «пантерами», «фердинандами». Теряют каждый день сотни машин и тысячи людей, но прут. У Лилии Аркадьевны заходилось сердце при мысли о гибели мужа. Разгоряченное воображение рисовало перед ней самую страшную картину: Чепурной ранен, стонет, истекает кровью, и никого рядом нет. Лилия Аркадьевна по ночам долго не могла уснуть — ворочалась, вздыхала. Мать, Вера Сергеевна, успокаивала ее: «Спи, спи не переживай — ничего плохого не будет. Не такой он, чтобы сразу поддаться смерти». Лилия Аркадьевна взбодрилась, когда на всю страну и на всех улицах Ашхабада прозвучал Приказ Верховного Главнокомандующего о разгроме фашистских войск под Курском и салюте в ознаменование взятия Орла и Белгорода. Но отгремели торжества, и фронт продвинулся к Харькову и Донбассу, а писем от мужа все не было. Снова начали жечь сомнения. Вечером, а иногда и поздно ночью, Шнайдер возвращалась домой, открывала дверь и чувствовала, как отвратительно неприятно замирает сердце. Мать, понимая ее состояние, спешила улыбнуться, и Лилия Аркадьевна облегченно вздыхала. И вот наконец-то долгожданное письмо. Мать ей позвонила тотчас, как только почтальон вручил конверт с почерком Чепурного. Лилия Аркадьевна, оставив службу, прибежала домой и застала мать странно растерянной.
— Мама, что с тобой? Что случилось? Что с Васылем? — содрогаясь от страха, выпалила Лиля.
— Жив он… жив, — печально проговорила Вера Сергеевна… — Другого убили… Иргизова…
— Как? — не поняла Лилия Аркадьевна. — Убили Иргизова?
И села на кровать. Сжалось у нее сердце, сделалось маленьким, как детский мячик. А потом, словно кто-то стал его надувать горячим воздухом. Сердцу все труднее становилось в груди — не хватало места. Лилия Аркадьевна схватилась обеими руками за грудь, за горло и заплакала. Долгое душевное напряжение и острая жалость к Иргизову разрядились обильными слезами. Лилия Аркадьевна на какое-то время забыла о письме. Оно лежало рядом на подушке и казалось совершенно ненужным, ибо все уже было сказано матерью. Что там было еще в письме? — это пока совершенно не интересовало Лилию Аркадьевну. Она плакала и не замечала, с каким страхом и отчаянием смотрит с другой кровати на нее дочь Шурочка. Девочка, не понимая — почему плачет мать, выговорила дрожащим голосом:
— Мама, но живой же папка, чего ты так плачешь! Бабушка сказала, что он живой!
Искреннее недоумение дочери привело Лилию Аркадьевну в себя.
— Жив, — сказала она. — Папка твой жив, не бойся за него. Это я просто так — давно не плакала.
Девочка села с ней рядом и положила тощую маленькую руку на плечо матери.
