– Я уезжаю из города. Потом перезвоню, – бросил он и отключился.
Меня охватило отчаяние. Даже зная, что Зак вел себя возмутительно, я, кажется, все еще любила его. Нет ничего мучительнее, чем безумно любить кого-то, кто больше не влюблен в тебя безумно. Как мы могли дойти от «до чего же забавно, что ты не умеешь готовить» до такого? Я чувствовала себя героиней одного из омерзительно тоскливых и до ужаса угнетающих фильмов с Мэрил Стрип, где все живут на окраине, носят дешевую одежду и не понимают, что происходит с их отношениями.
– Теперь я никогда не верну его, – запричитала я, когда Джулия заглянула в спальню. – До чего же мне тяжело! Я позвонила, и он сказал, что уезжает из города!
– Не понимаю, почему ты нарываешься на новые оплеухи, – раздраженно пожала плечами Джулия. – Я же говорила, он чудовище, и ты только сейчас получила очередное доказательство.
Я понимала, что Джулия права, но легче от этого не становилось. Подобные иррациональные модели поведения присущи многим нью-йоркским девушкам: чем хуже мужчина обращается с ними, тем отчаяннее они борются за него. Если им удается снова заполучить его, он еще больше издевается над ними. Тогда они сами разрывают все отношения, потому что он жесток и подл, впрочем, как всегда, а они выглядят нормальными, рациональными и собранными. Основной смысл эксперимента – отвергнуть самой, вместо того чтобы быть отвергнутой. Уж Джулии, кажется, следовало бы это понять, поскольку она, возможно, самая иррациональная девица в городе.
Правда, Джулия очень старалась развеселить меня. Но почему-то все, что бы ни сказала она или кто-то другой, угнетало меня еще больше. Особенно когда Джулия заявила:
– Он не заслуживает такой классной и хорошенькой девушки, как ты.
Мне стало совсем плохо. Видите ли, именно это я сама говорю не особенно красивым или шикарным девушкам, чтобы утешить после того, как их бросил очередной бойфренд.
Я не покидала гостевую спальню Джулии трое суток. Зак ни разу не позвонил. У меня развился тяжелый случай «разрыврексии», болезни, которая поражает всех девушек в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, когда анорексия приобретает угрожающие формы и ты вполне можешь влезть в детские размеры. Я ничего не могла есть, даже ванильные кексы, заказанные Джулией специально для меня в кондитерской «Магнолия». Кожа да кости – вот все, что от меня осталось. Лара честно старалась утешить меня, повторяя, что хотела бы заполучить «разрыврексию» и не тратить целого состояния на специалистов по питанию и личных тренеров. Но правда заключалась в том, что я выглядела, как зубочистка, и чувствовала себя большим кровоточащим куском плоти, чем-то вроде сырого бифштекса. Только лучше уж быть бифштексом, потому что бифштекс нужен всем, а я не нужна никому. То есть самое время поселиться в Отеле, где разбиваются сердца, когда чувствуешь себя менее желанной, чем сырое мясо.
Имелись и другие признаки того, что со мной очень-очень неладно. Например, я могла слушать только одну музыку – Мэрайя Кэри, что в обратной перспективе кажется еще тревожнее, чем «разрыврексия». Когда Джулия предложила позвонить Ксении, польской маникюрше, овладевшей всеми новыми приемами и трюками, предлагаемыми журналом «Даблю», я пробормотала: «Нет, спасибо». Должно быть, это было самой настоящей клинической депрессией. И в депрессию впала я, настолько помешанная на уходе за руками, что мои ногти начинали болеть, если хотя бы полдня обходились без розового лака «Кэнди Дарлин». Но знаете что? Ноющие ногти – ничто по сравнению с испытанной мной болью.
На четвертый день Джулия объявила, что ведет меня развлечься. Близнецы Вандонбилт устраивали благотворительный ленч в пользу школы для гватемальских девочек. Близнецы заставляли Джулию ужасно стыдиться себя, поскольку были гораздо богаче, но всегда вели себя скромнее некуда и постоянно помогали другим людям. – И знаешь, вечно склоняют головы набок, словно в самом деле слушают тебя, а сами говорят еле слышно, ну прямо идеальные создания. Однако в минуту слабости едут к «Барниз», тратят миллиарды на косметику и полагают, что этого никто не замечает, – сказала Джулия.
– Не хочу я идти. Мне так стыдно. Не могу выйти из дома. Лучше просижу тут до самой смерти.
– Послушай, солнышко, я тоже не хочу идти, но эти девицы Ванди – мои кузины, и мне нужно показать, что я так же щедра, как они. Не понимаю, почему они живут в этой средненькой квартирке и носят средненькую одежду, хотя могут иметь лучшее, что предлагают Дольче и Габбана! – воскликнула Джулия и тихо добавила: – Не оставаться же тебе здесь вечно. Когда-то нужно показаться на людях.
Я сползла с постели и каким-то образом умудрилась одеться. Взглянув в зеркало, я ужаснулась: волосы напоминали солому, лицо отекло. Брюки спадали с бедер, а майка болталась, как на чучеле. Я почти не отличалась от жалких фанаток Марка Джейкобса, ошивающихся по субботам у магазинов Марка на Бликер- стрит. Разница состояла в одном: они выбрасывают уйму денег на то, чтобы выглядеть такими истощенными. Но Джулии, надевшей жизнерадостный розовый сарафанчик, понравилась моя безутешная внешность.
– Настоящий героиновый Шик! – констатировала она. – Ванди покончат с собой от зависти, увидев тебя!
Я подумала: должно быть хоть что-то положительное в этом визите.
Джулия хотела сначала заехать в «Пастис» выпить чашечку кофе с молоком без кофеина.
– У меня бесшабашное настроение. Хочу в даунтаун! – объявила она.
Я пришла в ужас: «Пастис» – едва ли не самое оживленное место в Нью-Йорке. Вдруг там окажутся люди, которые сразу определят, что я только что разорвала помолвку?
– Не волнуйся, – отмахнулась Джулия, заметив мое беспокойство. – Вряд ли мы наткнемся там на знакомых. Никто не заглядывает в Вест-Виллидж до двенадцати.
Пока водитель вез нас в даунтаун, мне стало немного легче. Хорошо наконец подняться с постели, и очень приятно сидеть в новой машине Джулии, микроавтобусе с роскошными сиденьями цвета жженого сахара.
Я больше не рыдала. Не билась в истерике. Я даже болтала на посторонние темы, пока мы мчались по Пятой авеню.
– Хочешь поехать на побережье в этот уик-энд? Домик для гостей в полном твоем распоряжении. Папочка будет рад увидеться с тобой, – предложила Джулия.
– Конечно! – воодушевилась я.
– Вот и молодец! Не успеешь оглянуться, как снова станешь прежней.
Но в этом-то вся и беда человека с разбитым сердцем: как только становится чуть легче, боль наносит новый удар исподтишка, и ты впадаешь в такую истерику, какой не закатывала раньше. Пока мы пересекали Пятьдесят седьмую улицу, я заметила громадный рекламный щит с гигантским кольцом, украшенным тремя бриллиантами. Под снимком сверкали слова:
Я разразилась рыданиями. Первый раз задень. Почему люди в «Де Бирс» пытаются довести меня до крайности? Неужели не знают, что реклама обручальных колец чрезвычайно травматична для тех, кто одинок?
– О Господи! – всполошилась Джулия. – Что стряслось?
– Вон та реклама обручальных колец… Я сразу вспомнила.
– Но, солнышко, у тебя никогда не было обручального кольца, так что это не важно.
– Зна-а-аю, – проныла я. – Представь, если бы у м-меня б-было обруч-ч-чальное кольцо – ик, – к-как бы я расстроилась. О Господи, я не в-вынесу этого!
– О, дорогая, возьми салфетку от Версаче, от них мне всегда становится легче.
Я вытерла нос и попыталась сосредоточиться на чем-то нейтральном, вроде интерьера автомобильного салона. Потом вытащила журнал «Нью-Йорк» из карманчика сбоку. Светло-розовый заголовок гласил:
Кем бы ни был редактор журнала «Нью-Йорк», нужно быть полным психом, чтобы печатать такое. Кстати, это напомнило мне о работе: я совершенно забыла договориться о новом интервью с наследницей из Палм- Бич. Меня уволят!
Я зажмурилась и не открывала глаз, пока мы не прибыли в «Пастис».
Как и предсказывала Джулия, в кафе было пусто. Сев за угловой столик, мы пили кофе. Я снова почувствовала себя гораздо лучше: место было потрясным, а официант – просто класс. Джулия читала журнал «Ас», а я проглотила кусочек яйца «бенедикт».
– Джулия, как по-твоему, со мной это действительно случилось? – вдруг спросила я.
– Ну, вся история попала в журнал «Ас». А все, что попадает в журнал «Ас», считается едва ли не
