— Насколько серьезен перитонит?
— Как вам сказать… У маленьких детей это штука довольно рискованная.
— То есть? Дело может кончиться плохо?
— Ммм… иногда у маленьких детей…
— О боже!
— Доктор Шелтон великолепный хирург, мистер Беквит.
— И все же не исключено, что он может умереть?
— Да, мистер Беквит, — тихо сказал врач.
— Алло, Шейла?
— Роберт! Я страшно беспокоюсь. Как он?
— У него аппендицит. Сейчас идет операция.
— Может, мне приехать?
— Нет. Не нужно. Оставайся с девочками. Я позвоню. Как только что-нибудь выяснится.
— Он поправится? — спросила она, чувствуя по голосу, что Роберт в ужасе.
— Да, конечно поправится, — отвечал он, пытаясь своей притворной уверенностью убедить хотя бы ее.
— Ладно, как только что-то выяснится, сразу же позвони. Пожалуйста, милый. Девочки тоже очень беспокоятся.
— Да, да. Не волнуйтесь. Передай им от меня привет.
Роберт положил трубку, вернулся на свой стул и уронил голову на руки. И наконец дал волю глубокому отчаянию, которое в течение последних шести часов каким-то чудом удавалось подавить.
27
— Блестящий доклад, Роберт, — сказал Робин Тэйлор из Оксфорда.
— Comme d'habitude[22], — сказал Рене Монкурже из Сорбонны.
— Особенно, если учесть ваше долгое и трудное путешествие, — добавил Даниэль Моултон, шеф представительства корпорации IBM в Монпелье. — Одна только поездка сюда во время всех этих забастовок — прямо-таки геройский подвиг.
Да, поездка на юг Франции в бурные дни мая 1968 года была для Роберта Беквита подвигом, достойным Геркулеса. Причем труднее всего оказалась не необходимость лететь в Барселону, чтобы на взятом там напрокат автомобиле-развалюхе перебираться через Пиренеи, а потом пилить до самого Монпелье, а то, что эту поездку пришлось совершить в обществе коллеги по имени Герберт Гаррисон.
Ибо вместо того, чтобы восхищаться природой и красотой Средиземного моря, Гаррисон непрерывно разглагольствовал об университетских делах, и главным образом о том, почему он не любит своих коллег.
— Конечно, кроме вас, Роберт. Вы всегда ко мне хорошо относились. И я был неизменно лоялен вам. Разве я когда-нибудь жаловался, что по праву старшинства возглавлять кафедру следовало мне? Нет, это все наши несчастные коллеги, эти ничтожные зануды. Кого, в сущности, французы пригласили на этот конгресс? И знаете, что этот кретин Джемисон сказал мне перед отъездом?
— Слушайте, Герберт, мы подъезжаем к Нарбонну. Может, остановимся на полчаса и осмотрим собор…
— По-моему, надо торопиться. Ведь мы связаны обязательствами, а в Монпелье из-за этой возмутительной заварухи могли даже не получить нашу телеграмму.
— Ладно. Может, ненадолго сядете за руль?
— Справедливость безусловно этого требует, Роберт. Но я вижу, как вам нравится вести машину, и потом стоит ли соблюдать церемонию? К тому же, вы ведь знаете, что думает миссис Гаррисон о моем стиле вождения.
О Господи, подумал Роберт, за что мне такая напасть? Какого черта Шейла отказалась ехать? Она обладает какой-то таинственной способностью затыкать глотку этому ослу.
Мало того, что путешествие было изнурительным, администрации «Метрополь» почему-то вздумалось поместить американских профессоров Беквита и Гаррисона в полулюкс с двумя спальнями и общей гостиной. Поэтому в конце каждого дня Роберт был вынужден слушать бесконечное занудство по поводу приехавших статистиков, которые не дотягивают даже до уровня ученых второго сорта. Поэтому Гаррисон потребовал, чтобы ему предоставили право прочитать заключительную лекцию в последний день конгресса: он ненавидел коллег, но смертельно боялся их критики. Его тупость могла сравниться только с его обидчивостью.
После своего доклада Роберт испытал чувство такого облегчения, что ему было наплевать, что Гаррисон может сказать по его адресу. И он постарался незаметно отойти от группы доброжелателей.
— Вы разве не хотите с нами пообедать? — крикнул ему вслед Гаррисон.
— Спасибо, Герберт. Но мне надо немножко развеяться.
— Беквит, вы же не хотите оставить меня одного со всей шушерой. Это же ничтожества. Этот Тэйлор, например…
— Простите, коллега, но я смертельно устал. Пойду немножко подышу свежим воздухом.
— О Роберт, — твердил Гаррисон. — Это же опасно! Разве вы не слышали, что они бросили бомбу?
— Это было на прошлой неделе.
— Но ожидаются ответные меры. Швейцар сказал мне, что сегодня будет большой студенческий марш. Тысячи взбесившихся студентов выйдут на улицы. (Произнося слово «студенты», Гаррисон всегда поеживался.)
— Ничего, я сделал прививку против бешенства, — сказал Роберт и зашагал прочь по булыжной мостовой.
— Беквит, вы бросаете коллегу в беде, — крикнул ему вслед Гаррисон.
Тупая скотина, подумал Роберт. И предался мечтам о том дне, когда он сможет объявить об этом во всеуслышанье.
Он двинулся к площади Комедии, то и дело останавливаясь полюбоваться изысканными зданиями восемнадцатого века. Чем ближе он подходил к центру города, тем громче слышался шум студенческой демонстрации. Он невольно заметил, что в боковых улочках притаились полицейские автофургоны. Словно тигры, готовые к прыжку. Чего они ожидают?
— Salaud! Putain de flic! Espece de frachaud![23]
Впереди, в узком переулке несколько полицейских остановили двух студенток в джинсах и поставили их лицом к стене. Что за чертовщина? Полицейские принялись обыскивать девушек, особенно тщательно ощупывая их ниже талии. Какое там может быть оружие?
Роберт подошел поближе. Разговор полицейских с девушками становился все более резким. Правда, он понимал не все их слова. Роберт, остановившись метрах в трех, молча наблюдал за сценой.
— Не toi — qu’est-ce que tu fout la?[26]
Оба полицейских направились к нему.
— Tes papiers,[27] — потребовал тот, который уже к нему обращался.
Документы? Его паспорт и водительские права остались в отеле. А галстук и пиджак в лекционном зале. Вид у него был отнюдь не профессорским. Оба полицейских подошли к нему вплотную. Et alors?[28] — спросил младший.
— Я американец, — сказал Роберт, думая, что это решит проблему.
— Parle francais, conard,[29] — заревел старший.
