отказавшись отвечать на мои вопросы. Да и купить жизнь ценой рвения предателя — слишком призрачная перспектива. Он понимает, что шансов у него мало, поэтому попробует использовать малейший. А есть ли такой? Ещё раз обмозгуем последовательность действий. Если мы попробуем сунуться на пост до того, как смена караула выдвинется сюда... Сделать это надо обязательно до того, как они выйдут с базы, минут за пятнадцать, иначе всё будет происходить прямо у них на глазах. Километр между станцией и постом они пробегут быстро, минуты за четыре. Вход к посту находится в небольшой ложбине, значит со станции не просматривается, точнее, плохо просматривается. К счастью, ледник посредине выпуклый, что и мешает наблюдению. Таким образом, весь вход откроется им на полпути, когда они добегут до середины. А что же произойдёт, если мы сунемся раньше? Прежде всего, нарушение распорядка — слишком ранняя смена караула сразу насторожит, потому как это из ряда вон выходяще! Второе — если мы всё-таки попробуем использовать пленного, то неизбежно возникнет вопрос, почему смену ведёт не начальник караула, не разводящий, а именно Айхлер? Все внутри, наверняка, знают, что его куда-то послало начальство, значит, начальником караула он сейчас быть не может — «солдатский телеграф» всегда работает безошибочно. Настороженность возрастёт. Те, что следуют за спиной гауптмана, подозрительно прячут лица... Каждый из этих факторов сам по себе, возможно, не столь уж и значителен, но вместе... Общая обстановка тревожная, драконовский инструктаж караула, все сориентированы на повышенную бдительность... Проще простого связаться с базой по телефону и перепроверить. Всё против нас. А что творится в голове этого гауптмана? В караулке — четверо, вот-вот появятся ещё пятеро. Всё решают мгновения. Где гарантия, что он будет вести себя смирно и не попытается воспользоваться обстоятельствами и выкинуть какой-нибудь фортель? Ведь вполне достаточно нажать на курок. Выстрел, тревога, и всё пошло наперекосяк. Стало быть, использовать этого фашистика рискованней, нежели действовать самим, в открытую. Правильно сделал, что оставил его на старшину и Сиротина у северо-западного входа на ледник... Итак, пять на пять... Это против тех свеженьких, отдохнувших, что примчатся к посту менять своих притомившихся товарищей. А их — четверо. Тяжеловато придётся, но... Жаль, не успели к обеду, всё-таки трое — не пятеро...»
Он опять направил бинокль в сторону станции. До смены караула осталось двадцать минут.
«Только бы нам со старшиной одновременно выйти на объект...»
Они почти не разговаривали, лишь изредка облизывали пересохшие губы и с нетерпением поглядывали то вниз, то на немецкую станцию, примерялись, в который раз прикидывая траекторию прыжка. Рюкзаки оставили на перевале, здесь они им вряд ли понадобятся. Автоматы заброшены за спину и намертво закреплены оттяжками{35}. Пользоваться ими всё равно нельзя, выстрелы перечеркнули бы весь замысел. А вон и немцы подходят.
Смена бежало быстро. Все были одеты по-полярному, с вещмешками и, что досаднее всего, в касках. К тому же ещё и ременная сбруя, подсумки, оружие. И ударить, сдаётся, некуда... Голыми руками не возьмёшь. Ни по темечку, ни в живот, ни по хребту. В бинокль Щербо ясно видел сосредоточенность на их свежих выбритых лицах. «Отдохнули, арийцы... Значит, заварушка будет серьёзной. Но мы порвём их на части. По-любому! К такой фашистской «матери»!»
Тревога не унималась. Он предостерегающе поднял руку, давая знак бойцам, неподвижно приткнувшимся на небольших выступах скал.
Наконец немцы остановились на утоптанной площадке перед постом и, весело переговариваясь, начали снимать лыжи. Было заметно, что перспектива пробыть сутки в относительном безделье и вдали от начальства радовала их больше, чем суетное и шумное пребывание на станции.
Нехитрая солдатская психология была близка и понятна тому, кто наблюдал за ними и кому предстояло прервать эту привычную и будничную процедуру смены караула. Но ни жалости, ни сочувствия к немцам не было. Они уже почти сутки ничего не ели, давно не спали, а за плечами у них был немыслимый многокилометровый переход через снега и скалы. Перед ними был враг, и этим всё сказано.
После условного стука разводящего, когда дверь начали открывать изнутри, прямо на спины немцев сверху обрушились четверо. Пятым немного погодя прыгнул Щербо. Не потому, что запоздал, это было частью плана. Они умышленно атаковали именно тогда, когда рассмотрев стучавшего в «глазок» часовой начал отворять дверь. Ни раньше, ни позже. Тот, кто открывает, несколько секунд будет отодвигать засовы и никак не сможет принять участие в происходящем снаружи. Правильно выбрав время атаки, они распыляли силы противника, били его по очереди.
Джафар и Назаров должны были сразу же по «приземлению» на спины своих «подопечных» прорваться внутрь поста. Ткачук тоже должен был ворваться следом за ними, но только после того, как управится со своей жертвой. Гаральду и Щербе предстояло «зачистить тыл», то есть разобраться с оставшимися снаружи немцами.
Щербо видел, как немцы свалились под тяжестью тел его бойцов — это вам не яблоки Ньютона — как двое неподвижно замерли в снегу, как ударом ноги Джафар распахнул дверь, как ринулись за ним в пещерный мрак Назаров и Ткачук. Всё это он успел охватить, вобрать в себя, пока летел с трёхметровой высоты. Он специально затянул с прыжком, точно рассчитав момент своего старта. Оставались ещё двое.
В падении Щербо попробовал дотянуться до того, кто устоял на ногах.
«Пару ребер сломал, наверно... Ещё!.. Нож вошёл в сердце почти без усилия. — Немец замер, бессмысленно тараща на Щерба ещё живые глаза. — Этот выбыл».
Немец, которого свалил Назаров, после недолгого замешательства пытался встать на колени, машинально стряхивая налипший на лицо снег. Чтобы противник не опомнился, Гаральд в длинном прыжке опять его сбил. После чего тот отлетел к настежь распахнутой двери и стал на карачках очумело ползти к караулке. Этого Щербо не видел, он уже был внутри.
Действовали слаженно и споро, без суеты. Ставя задачу, Щербо учёл и психологический нюанс — эффект порога, как он его называл. Если сразу не удалось поднять тревогу и обе стороны втянулись в рукопашный бой, то на первый план неминуемо должна была выдвинуться другая цель — сначала разделаться с тем, кто непосредственно угрожал жизни, а уже потом бить в набат. Пока что промежуточная цель была достигнута — ввязались в драку, связав противника ближним боем.
«Пока всё складывается нормально!» — подумал Щербо, ощущая, как немеет скула, ушибленная при падении. Кто-то с ходу заехал прямым правым в лицо. В ответ — мгновенный отскок влево с поворотом корпуса в противоположную сторону, толчок левой рукой в предплечье, захват правой руки и — рычаг внутрь с подсечкой! Это был простой и безотказный болевой приём.
Его попытались схватить сзади. Резкий шоковый удар локтем. Судорожные выдохи, хрип, стоны и хеканье, стук, звон железа... Вязкий от жуткого безмолвия рукопашной воздух... Обрывки картин, запечатлевшиеся с пугающей выразительностью…
После удара ногой в живот Ткачук пролетел почти через всё помещение и раскорячился у противоположной стены, едва не свалив пулемёт с заправленной лентой. Послышался чей-то хриплый ликующий рёв. Сознание Щерба помутилось, перед глазами всё закачалось, и он вынужден был опереться о стену. «Какая-то скотина успела-таки съездить мне в ухо...»
52
Копоть медленно таяла в сером воздухе. Хибара догорала. Тоненькие голубые струйки тянулись ввысь, невесомые серые хлопья взлетали с обугленных досок и кружили над пожарищем.
Гвоздь лежал в каких-то десяти шагах перед хижиной, с той стороны, откуда должны были появиться немцы. Когда пламя охватило всю избушку, у него хватило сил выкатиться за порог и добраться до этого удобного камня, теперь служившего ему бруствером. Он посмотрел на хижину, и сердце его объяла печаль об этом творении человеческих рук, которое он сейчас уничтожал. Потом пожалел, что у него нет карабина. Надёжного, пристрелянного, с большой дальнобойностью. Тогда бы никто из них не ушёл... Или хотя бы гранаты... Хотя нет, граната была бы, как собаке пятая лапа, — бросить сил нет... Ну, раз уж так вышло, встретим врага этим пугачом... Он больше ничего не просил у судьбы, её капризы уже не имели значения.
