Тарасенкова - бывшая вздымщица (собирательница сосновой смолы-живицы) леспромхоза, полный кавалер орденов Трудовой Славы. Из тех кавалеров, которых мы теперь не то что стыдимся - нет, но для удобства и маленькой хитрости слегка иронизируем над ними. Было время такое выдумывали себе героев, вождей, кавалеров. Дутым оказались многие, но такое уж было время, теперь-то поумнели. Вот и она, Тарасенкова, кавалер того времени. Три ордена, один за другим, сложила и завязала в старый линялый платок вместе с фотокарточками, обязательными к случаю.
Ушла Антонина Павловна доить корову, а мне из подола фартука вывалила на стол альбомы. Любуйся… Вот кремлёвские снимки. Строгие, с обязательными галстуками, костюмы, одинаковые лица с пристегнутыми торжественными улыбками, и она - с мучительно напряжённым взглядом. Вязаная кофточка, зачёсанные назад волосы, прямая, застывшая перед объективом по долгу своему: как все, так и я, только бы уж поскорее... Я перебрала их целую пачку - старых, застойных времён карточек. Среди галстуков, костюмов, благополучия пышнотелых мужчин, чубатых и лысых, усатых и белозубых - она. Маленькая беззащитная птичка, нечаянно попавшая на пир сильных мира сего и мучительно пережидающая «праздник».
Простенькая открыточка попалась среди карточек. Детский старательный почерк вывел слова насчёт счастья и здоровья: «Бабуля, желаем тебе...» Бабули-то счастье известное: были бы внуки сыты, обихожены да здоровы. Но была ли счастлива тогда, когда» терпеливо переждав щёлканье фотокамер, возвращадясь в набитой электричке в Синезёрки с тянувшими жилы от московских гостинцев сумками и оставалась одна за этим вот самым столом, клала на ладонь тяжёлый орден и долго рассматривала его, как заморскую диковину. Она снимала вязаную, купленную на выход, кофточку, вешала на плечики в шкаф, доила коров, запирала на засов двери и ложилась спать, потому что вставать завтра до рассвета и идти в лес. На подсочку.
Сосны в лесу только для нас одинаковые. А у подсочницы (вздымщицы - всё одно) они как люди. У одной ветви густые, у другой - пореже. Одна верхушкой богата, другая стволом-красавцем. Надо помнить каждую сосну, а их на участке десять-двенадцать тысяч. По шажку от сосны к сосне - и вот тебе двадцать километров. Каждый день. Из месяца в месяц. С 1950 года.
Сколько живицы собрано за это время, сколько километров по кочкам да по болотам пройдено, сколько раз секатор её врезался в гладкую плоть ствола, чтобы отобрать у дерева душистую влагу? Это я рассуждаю. А ей рассуждать было некогда. Раз-два. Секатор взвивается вверх, замирает на минуту. Три шага в сторону, опять мелькнул секатор. Ещё пара шагов, поворот влево, вон к той сосне, ещё раз-два, опять несколько шагов вперёд. Опять поворот. Теперь вправо. Её танец лёгок не оттого, что прост, лёгкость эта натанцованная, танцевала этот танец годами, выверяла каждое Движение. Теперь ночью разбуди, пойдёт кружить между соснами, хоть глаза завяжи - не перепутает.
А шрам, а шрам на руке? Видно, всё-таки дала осечку память, не послушался секатор, сорвался? Ни при чём тут секатор: Топор пошёл в ход. И махал им в пьяном угаре, в безумной злобе человек, ставший отцом детям её и потому терпеливо ею сносимый. Как детям без отца? Извечное оправдание русских женщин, зажимающих сердце своё в кулак, чтобы не чувствовать стыда и боли. И она долго жила с зажатым сердцем, с нутряным надрывным рыданием ради крошечных дочек, дабы не остались однокрылыми. «Какой-никакой, а отец», - повторяла соседкам. До поры повторяла.
Она ушла из дома ночью, наскоро перемотав истекающую кровью руку и ополоснув холодной водой свежие синяки. Перину, подушки, одеяла - всё, что нажила каторжным трудом своим, оставила. Главное её богатство держалось за юбку и размазывало по грязным щекам слёзы. Нет, ещё стулья взяла. Почему-то стулья.
Леспромхоз дал казённую площадь. Полдома, продуваемого ветрами, и кусок земли под огород.
Плакал. Прощения просил. Жалобил, что дети, мол, дети... Не пустила на порог. Одна растила детей. От денег его отказалась. Потому, что была сильная да выносливая?
Потому что в двух лицах, - смеётся она. - И за мать, и за отца. Куда было деваться? Дятел я. Мне так и говорил муж мой. Ты, Тонь, дятел, а я ворон. Дятел долбит каждый день, а ворон готовенькое ищет.
Нашёл?
Да где найдёшь? Сейчас уж старый. Иногда встречу, жаловаться начинает, денег, говорит, нет. Я ему и
советую - подавай на алименты, буду тебе платить. Жалко его, так всю жизнь и прокуролесил.
Жалко... Она подпирает щёку разрисованной шрамами рукой и опять, гляди, вот-вот заплачет. И, видимо. помогая себе справиться с нелёгкими воспоминаниями, предлагает:
Хочешь, весёленькое расскажу?
А весёленькое — это встреча с волком. Вышел он из-за ближайшей сосны, большой, лохматый. А она знай себе секатором машет.
Оглянулась ненароком - стоит. Достала из кармана связку ключей и давай ими звенеть перед волчьей мордой, отпугивать. А ведь испугался! Бочком, бочком - и пропал в лесу, - смеётся Антонина Павловна, прикрыв рот краешком платка, будто смущается -
