свою паству латынью, и стал украдкой наблюдать за женой. Она молилась страстно, сосредоточась на какой-то выстраданной мысли, и лицо ее, освобожденное от скорлупы буден, было нежным, как семечко подсолнуха.
Федоров устыдился своей роли соглядатая и вышел во дворик. Меж папертью и двумя захоронениями, обозначенными черными зеркальными плитами и черными же крестами, шла бойкая торговля четками. В костеле заиграл орган. В ограду вошла чопорная дама с мальчиком лет пяти (щегольской костюмчик, жемчужные запонки), за которым тянулась цепочка хлебных крошек, — не иначе проковырял в кармане дырочку. Вокруг уже суетились воробьи.
Выйдя из костела, Женя нашла глазами мужа и села подле на скамейке. Федоров подождал для приличия, а потом сказал, глядя поверх черепичных красных крыш:
— А для меня они чужие. Они как будто знают то, чего не знаю я, а главное, и знать не должен. Они меня… не впускают, понимаешь?
— Наверно, важно самому сделать первый шаг. Что-то должно подтолкнуть. Ну, как тебе объяснить? Вот я… разошлась, через месяц умирает мама. Я одна, а тут еще этот тип в сандалетах…
— Не понял?
— Он в них все лето ходил, на босу ногу. Выхожу на набережную, он за мной! Я в магазин, он стоит на часах!
— Приставал?
— Хуже — подпитывался.
— Как подпитывался?
— Обыкновенно. Как вампир. Те из своих жертв кровь пьют, а этот энергию.
— Ты это серьезно?
— Лешенька, ты не знаешь, как звучат шаги в огромной пустой квартире. У одиночества глаза велики. Мне и посоветовали: окрестись.
— Ты окрестилась, и мелкий бес сиганул с парапета Фрунзенской набережной, теряя в воздухе сандалеты.
Женя резко встала. Он поплелся следом, досадуя на себя за неуместную шутку.
В музее янтаря они застряли надолго. Когда через увеличительное стекло Женя разглядела разных мушек и комариков, засахаренных в густой медового цвета капле, она даже испугалась — вот, сунула нос в чужую эру! Но не удержалась, снова прилипла к окуляру.
— Леша, Леша, ты только глянь…
Он подходил, глядел.
— Красиво.
— Вот так и нас когда-нибудь будут рассматривать в увеличительное стекло — большие насекомые в янтарном соусе.
— Меня, пожалуйста, в винном.
Она на секунду оторвалась от микроскопа:
— Смерть, Федоров, не выбирают. Это дурной тон.
Он ничего не ответил, отвлеченный другим экспонатом.
На пятачке, где торговали мороженым, Алексей наметил жертву — замечательной невзрачности девицу, которая прятала то утиный свой нос, то угреватый лоб, то острые скулы, вероятно, рассчитывая если не одним махом, так хоть частями поправить ошибку природы. Она и пломбирный шарик ела как-то хитро, прикрыв рот ладошкой и ловким движением из-под руки тыча ложечкой куда надо.
— Ку-ку, — позвал ее Федоров, растопырив перед собой пальцы. — Ку-ку, — выглянул он из-за штакетника сложенных ладоней.
Девица сдавленно хихикнула, но бдительности не потеряла. Тогда Федоров пошел ва-банк: он подсел к ее столику и зашептал ей что-то на ухо, отчего девица зарделась. Тут она заметила, что креманка с мороженым уплывает от нее, и, вдруг забыв о всяком камуфляже, потянулась за ней обеими руками. Но еще быстрей сработал Федоров, выстрелив в нее из невесть откуда взявшейся «лейки».
— Сейчас задушит, — пробормотала Женя.
Но девица лишь, игриво взвизгнув, отемяшила его матерчатой сумкой. Она успела огреть его еще пару раз, пока он щелкал ее, уворачиваясь от ударов. Оба при этом хохотали, как ненормальные. Женя закусила губу.
— А карточки будут? — еще не отдышавшись, спросила девица.
— А адресок? — ей в тон спросил Федоров, фотографируя ее напоследок.
Тут Женя не выдержала.
— Девочка моя, — сказала она, вставая. — Это одна видимость, что он хорошо сохранился. Перед вами несчастный человек, обремененный болезнями и алиментами. Фотография — это единственное, на что Федоров еще способен, можете мне поверить. Пятьдесят копеек на черный день — неужели для вас это много?
Девица горохом высыпала на стол всю мелочь, и ее как ветром сдуло. Мороженое в вазочке таяло на глазах. Федоров помрачнел.
— Тебе не кажется, что ты мешаешь?
— Заводить знакомства?
— Работать.
— По-твоему, я должна молча смотреть, как ты…
— Можешь не смотреть, — грубовато оборвал ее Алексей.
В книжном магазине они разошлись по интересам: он завернул в отдел переводной литературы, а она остановилась возле книг по искусству.
— Сколько эта штукенция стоит? — парень лет шестнадцати, одетый в кожу, с серьгою в ухе, положил на прилавок французский альбом.
Продавец повертел книгу в руках:
— Двадцать пять — тридцать.
— Посмотреть можно? — Женя полистала страницы. — «L'oeuil»! — сказала она со знанием дела.
— Не понял? — повернулся к ней парень.
— По-русски «Ракурс», — пояснила она, заглядывая в список иллюстраций.
— Так ничего альбомчик? — уточнил парень.
— Ничего, — улыбнулась Женя.
Парень подмигнул своим дружкам, которые топтались в центре зала, словно демонстрируя изделия из кожи и металла.
— Ну, раз ничего, так вам он ничего не будет стоить, — он подчеркнул это
— Ты хочешь сделать мне подарок? — она непроизвольно продолжала улыбаться.
— Думаю, не прогадаю, а?
Женя повела плечом.
— Вот и ладушки, — парень бесцеремонно разглядывал ее. — Будем считать, что договорились.
Она вспыхнула:
— А ты у мамы разрешение спросил? — Она положила альбом на прилавок. — Леша, ты там заснул? — сказала она чересчур громко и развернулась так резко, что едва не сшибла литовца с птичьим лицом, свидетеля этой сцены. Женя прошла мимо скульптурной троицы, заготовившей одну улыбку на всех.
— Я сейчас! — Федоров сидел на корточках в углу, разбирая завалы уцененной литературы.
Она не стала его дожидаться. Он нагнал ее на улице, на ходу листая купленную книжку.
Они сидели в кафетерии. Женя молчала, словно ждала вопроса, но Алексей ее ни о чем не спрашивал. Его внимание привлек неопрятный старик, купивший полторта и торопливо глотавший его большими кусками, точно опасаясь нахлебников.
