Судя по звукам, долетавшим из других квартир, там тоже начали собираться. «Ты лучше иди», — сказала Люба. — «Так рано народа должно собраться немного». Коля нетерпеливо пятился к двери, но Лиза не спешила уходить, охваченная сомнениями. Но, кажется, лучше ничего придумать нельзя, — прийти пораньше, занять лучшие места… Две седоволосые женщины обнялись, Люба всплакнула. Она всегда отличалась большой чувствительностью. Пока она вытирала глаза, Коля вытащил из кармана замасленную колоду карт и показал Паше: он не забыл! Потом они спустились, — мальчик впереди, мать следом за ним, — подняли чемодан и зашагали по узкому проулку, ведущему к улице. Наступил рассвет, но было еще довольно темно.
Дойдя до конца проулка, они ошеломленно остановились. Исход охватил весь Подол! Вместо того, чтобы быстро добраться до назначенного властями места, пришлось нырнуть в гигантский людской поток во всю ширину улицы, медленно текущий вперед. Однажды Лиза оказалась среди болельщиков, спешащих на футбольный матч, но к стадиону шли в основном мужчины, к тому же не обремененные багажом. Сегодня люди, сбившиеся в ползущую по улице человеческую массу, как улитки, тащили на себе свой дом: старые фанерные футляры, плетеные корзины, ящики со столярными инструментами… Все здоровые мужчины ушли вместе с армией, и толпу составляли увечные, инвалиды, женщины и их плачущие дети. Старики, прикованные к постели больные отправились в путь вместе с остальными. У некоторых пожилых женщин на шее, словно гигантские ожерелья, висели связки луковиц. Впереди Лизы шагал мускулистый паренек: он нес на себе древнюю бабушку. Очевидно, многие семьи скинулись и наняли телеги, чтобы перевезти своих стариков и вещи. В Подоле обитали лишь беднейшие из бедных, но у каждого оказалось больше утвари, чем они могли нести с собой. Впереди скопилось настоящее море людей, и Лиза осознала: только если очень повезет, они смогут найти сидячие места, а занять их для Любы и ее семейства попросту невозможно.
Чемодан оказался очень тяжелым, слишком тяжелым для Коли, — он растрогал Лизу своей вежливостью, предложив временно обменяться поклажей, — и сначала она даже была довольна, что людской поток впереди то и дело замирал, так что приходилось ждать. Она с облегчением ставила чемодан на землю, переводила дух. Добротное изделие настолько выделялось среди жалкого скарба остальных, что она даже испытывала неловкость. И вот, во время одной их таких вынужденных остановок, случилось нечто чудовищное. Из дворика дома выскочила старуха в грязном платке, схватила их чемодан и убежала обратно. Лиза и Коля с криками протолкались сквозь толпу, добрались до калитки. Но от стены отделились двое мускулистых мужчин и преградили путь. За ними виднелась целая гора награбленных вещей. Лиза умоляла, плакала; мужчины стояли как вкопанные. Люди медленно двигалась вперед, проходящие мимо отводили глаза. Ни полиции, ни солдат, помощи просить не у кого. Лиза с мокрым от слез лицом отошла от забора. Коля тихонько взял ее за руку, и толпа унесла их с собой. Она перестала плакать и вытерла глаза, ее переполняло чувство полной безнадежности и отчаяние при мысли о навсегда потерянных сокровищах — письмах, альбоме с фотографиями, картине Пастернака, одежде, так тщательно упакованных прошлым вечером.
В окнах домов, мимо которых они шли, виднелись лица жителей. На одних явственно читалась жалость, другие расплылись в злорадной улыбке. Появились группы солдат, они пристально разглядывали проходивших. Несколько немцев окликнули девушку, которая шла впереди Коли: «Komm waschen!», указывая на двор, как будто хотели, чтобы она там убрала. Она обернулась на крик, и при этом заметила Лизу, но, кажется, не обратила на нее никакого внимания. Зато Лиза сразу вспомнила дочь первого виолончелиста Оперы, обратилась к ней по имени, — Соня, — и девушка пристально оглядела седоволосую женщину, тщетно роясь в памяти. Наконец, она узнала супругу Беренштейна, хотя та сильно изменилась. Лиза боялась, что девушка откажется с ней общаться, и приняла бы это как должное. Ясно, что Виктор пожертвовал ради безопасности своей семьи свободой и даже жизнями многих музыкантов Оперы. Среди тех, кого он назвал следователям, оказался отец девушки. Но Соня обрадовалась, что встретила знакомого человека, хотя раньше они почти не общались. Она пропустила их вперед.
Может быть, Лиза знает, когда отправляется поезд, спросила Соня. Девушка боялась, что они не смогут попасть на него. Снова пришлось остановиться, и она встала на цыпочки, пытаясь разглядеть, что случилось. Но кроме бесконечной серой массы голов и наполненных семейной утварью телег, не смогла ничего различить. Она безнадежно вздохнула. Соня устала, тяжелый чемодан оттягивал ей руку. «Вы мудро поступили, лучше идти налегке», — сказала она, кивнув на пакет, который сжимал мальчик. Лиза поделилась своим горем. После кражи чемодана у них не осталось ничего. «Постарайтесь не расстраиваться», — отозвалась девушка, — «ходят слухи, что багаж они отправят отдельно, а когда мы приедем в Палестину, разделят все вещи поровну».
Слухи… со вчерашнего дня одни только слухи. Утром мальчики влетели в комнату: на заборе висит объявление, там уже собираются люди. Они с Любой бросили шитье, выбежали на улицу, протолкались сквозь возбужденную толпу. Распоряжение на русском, украинском и немецком, как всегда, отпечатали на дешевой серой оберточной бумаге. В нем говорилось, что все жиды, проживающие в Киеве и окрестностях города, должны явиться к восьми часам утра в понедельник 29 сентября 1941 года, на перекресток улиц Мельниковской и Дохтуровской (возле кладбища). С собой взять документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, нижнее белье и так далее. Жиды, не выполнившие приказ, и обнаруженные в любом другом месте, будут расстреляны.
Странно, но обыденные, нестрашные слова (теплая одежда, нижнее белье) заставляли цепенеть от ужаса больше, чем презрительно-безжалостное «жид». Люди шепотом повторяли распоряжение, фразу за фразой, словно не могли его понять. «Гетто, гетто», — негромко сказал кто-то, а пожилая женщина начала стонать. «Они нас обвиняют в поджогах», — произнес седобородый старик. Стоящие рядом с ним машинально повернули головы в сторону центра. Там воздух еще был раскален от пламени пожаров, с которыми не справились до сих пор.
Немцы с триумфом вошли в город неделю назад, как долгожданные избавители от русского ига. Их встретили хлебом и солью. Парикмахеры, — украинцы и евреи, — стригли любезных германских офицеров. Никто особенно не переживал из-за того, что в роскошных квартирах в Крещатике вместо коммунистических функционеров и находившихся в фаворе актеров и музыкантов, поселились немецкие генералы. Когда новые жильцы с комфортом расположились в апартаментах с картинами и фортепиано, весь район превратился в пылающий ад. От взрывов гибли и местные жители, и пришельцы. Лиза вместе со всеми ходила смотреть на то, как огонь пожирает исторический центр Киева, где она когда-то жила.
Ясно, что взрывы организовали большевики, хотя они клеймили позором фашистских варваров, как будто немцы решили сами себя уничтожить! В городе остались их люди, они и привели в действие адские машины. Но вскоре стал распространяться слух, что все устроили жиды. Вот почему немцы издали приказ, они винят евреев и высылают в гетто, скорее всего, в Польшу. Но даже если кто-то из них замешан, как можно наказывать всех?
Именно там, возле клочка серой оберточной бумаги на заборе, Люба Щаденко повела себя как святая. Она вывела Лизу из толпы и вполголоса сказала ей: «Тебе идти не надо. Ты не еврейка. Я присмотрю за Колей. У меня три ребенка, станет четверо». Лиза вспыхнула: неужели она способна отправить сына в гетто, а сама сбежать! Но тут же самоотверженность и великодушие подруги предстали перед ней во всем величии, и на глаза навернулись слезы. Она и так стольким обязана этой женщине! Когда забрали Виктора, и им с Колей пришлось съехать с квартиры, именно Люба, нищая швея, оставшаяся без мужа, поселила их в своем крошечном ветхом домишке. А ведь она едва ее знала! Виктор дал ей работу, обьяснила Люба, когда она, беременная, осталась без куска хлеба, теперь пришло время отплатить добром за добро. Но она не только предоставила им бесплатное жилище. Люба постоянно подкидывала работу, чтобы они могли как-то выжить. И вот теперь — такое! Нет, Люба не святая, — она ангел! Лиза сжала ей руки. «Нет, но спасибо тебе! Мы поедем вместе».
К счастью, новости вселяли надежду. Ни о каком гетто речь не идет. Германия — культурная, цивилизованная страна. Лиза, прожив двадцать лет среди немецких друзей, сама прекрасно знала это. Даже коммунисты последние два года перед войной только хвалили их. Ну а когда по всему Крещатику гремели взрывы, разве они не рисковали жизнью, не рассылали патрули, не предупреждали людей, чтобы те покинули опасную зону? Они спасали стариков, детей, инвалидов, — тех, кого якобы собираются отправить в гетто! Нет, нет, их просто эвакуируют подальше от линии фронта, в безопасное место. Почему
