тогда, спросил кто-то, сначала увозят евреев? Ответ последовал сразу, доверительным тоном: «Потому что они тесно связаны с немцами».
Но как объяснить презрительно-грубый тон объявления? «Жиды…» Подобные слова оскорбляют лишь евреев; для немцев они не отличаются от любых других, вроде «теплой одежды, нижнего белья». И посмотрите-ка, — заметила одна молодая женщина, — они написали «Мельниковская и Дохтуровская», вместо улиц Мельникова и Дегтярева. Ясно, что подлинный приказ попал к негодному переводчику. Именно по его вине документ выглядит так жутко.
Лиза знала, что германский текст ничем не отличается от перевода, но молчала. Она пребывала в полной растерянности. Ее дар предвидения исчез вместе с прежней жизнью. Оставалось лишь молить Бога и надеяться, что мрачные пророчества не сбудутся. И вот, всего час спустя, когда начали укладывать вещи, весь Подол облетели хорошие вести: их отправляют в Палестину.
Шел час за часом, но конца пути так и не было видно. «Пробка» впереди не рассасывалась, а сзади на них давила огромная масса людей. Особенно трудно пришлось тем, кто с детьми, и Лиза начала беспокоиться о семье Щаденко. Почему они с Колей не остались, не помогли Любе? Но тогда казалось самым правильным уйти пораньше, чтобы успеть занять сидячие места… Женщина рядом с ними пыталась управиться с четырьмя детьми. Старшему на вид десять-одиннадцать лет, а младшей еще не исполнился год. Лиза помогла ей. Она взяла на руки девочку, чтобы измученная мать могла немного передохнуть. Ребенок кричал; Лиза без особого успеха пыталась успокоить его ласковыми словами, потом стала вполголоса напевать, и вскоре надсадный плач перешел в хныканье. Девочку сильно уродовала заячья губа, от нее воняло. Надо сменить подгузник, но как сделать это в самой гуще толпы? Ее мать, наверное, ничего не заметила, жители Подола привыкли к вони, вшам, крысам и другой нечисти. Лиза чувствовала себя чужой среди них, кроме Любы она ни с кем не общалась. Девочка снова начала кричать, мать пожелала сама успокоить ее. Лиза с облегчением отдала ребенка. В ней все кипело от ярости. Какое безобразие, что маленькие дети и старики так страдают из-за чьей-то халатности!
Коля устал и раздражался все больше и больше, — что тут удивительного? Она попыталась отвлечь его игрой в «слова», но мальчик равнодушно отвернулся. Во время почти получасовой остановки, она попросила его показать Соне карточные фокусы. Коля неохотно кивнул. Широкий чемодан девушки использовали вместо стола. Она вежливо улыбалась, то и дело пытаясь разглядеть, что делается впереди.
Соня очень горевала из-за того, что не смогла взять с собой виолончель отца, — единственное утешение в черные дни после его ареста. Лиза не могла смотреть ей в глаза. Она хотела как-то выразить сочувствие, попросить прощения, но не находила слов.
Они шли две минуты, останавливались на пять. Мимо уже тянулась стена еврейского кладбища; солнце нещадно пекло. Лиза задыхалась в своей изъеденной молью шубе, но боялась, что если снимет, утащат и ее. Но Коле разрешила стянуть пальто, с условием, что он его не выпустит из рук; она обещала дать ему воды, когда устроятся в поезде. Пакгауз расположен совсем рядом с кладбищем, так что уже недалеко. Наверняка толпа вот-вот сдвинется с места? Как все-таки плохо власти все организовали!
И действительно, они немного прошли вперед. Там виднелась ограда из колючей проволоки, немецкие солдаты и местные полицейские, выстроившиеся по обе стороны улицы. Как на любых вокзалах, стоял ужасающий шум, царила неразбериха: кроме тех, кого отправляли, здесь скопилось множество русских и украинцев, которые пришли проводить родственников, друзей, соседей, либо помочь дойти инвалидам, донести багаж. Одни пытались пробиться сквозь толпу, чтобы вернуться, другие так же настойчиво рвались вперед, желая убедиться, что родные благополучно устроились в вагоне. Лиза даже видела, как прощались мужья и жены: неудивительно, что все так затянулось.
Изнемогающий Коля тяжело, по-стариковски вздохнул; Лиза взъерошила мальчику волосы. Скоро она не сможет так делать, ростом он уже с нее, и продолжает расти не по дням, а по часам. Соня передала, что сейчас подгонят с запасного пути пустой состав: только что отправился в путь переполненный поезд. Говорят, его набили людьми так плотно, что они стояли в проходах, не в силах шевельнуться. Предстоит немыслимо тяжелый переезд.
Им пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить телегу. Возница неистово размахивал кнутом. Доставив чужой скарб к барьеру, он отправлялся за новой партией. Сквозь открывшийся впереди проход, было видно, как все пожитки сваливают слева в одну огромную кучу. Наверное, Соня права: багаж отправят отдельно, в другом поезде, а когда они приедут, вещи распределят поровну. Или они прикрепили к каждому чемодану бирку с данными владельца? Лизу все это уже не волновало, но многие запаниковали, стали лихорадочно отрывать клочки бумаги, привязывать их к чемоданам, чтобы как-то пометить свою собственность.
Поздно: неожиданно за колючей проволокой образовалось свободное пространство, и под напором толпы они ринулись вперед. Трудной работой по быстрой и эффективной укладке багажа руководил высокий, видный казак с окладистой черной бородой. Нельзя было не восхититься его внешностью, спокойной силой и властью, исходившей от него; невозможно не посочувствовать солдатам и полиции, которым приходилось сдерживать разгоряченную недовольную толпу. Лизу и Колю наконец-то пропустили за ограждение. Но никакого поезда они не увидели. Те же толпы застывших в ожидании людей, только место изменилось; и все же сознание, что конец пути совсем близко, прибавило немного бодрости. Как в очереди за билетами в кино, когда после долгого ожидания снаружи, наконец оказываешься в переполненном фойе. Словно чтобы усилить аналогию, у людей стали собирать «теплую одежду». К Лизе подошел солдат и деликатно снял с нее шубу, а потом забрал пальто у Коли.
Никто не проявлял такой вежливости с тех пор, как она перестала выступать.
Лизу пробрала дрожь. Не из-за холода, даже без шубы она страдала от духоты. Где-то рядом время от времени глухо стучал пулемет. Наверное, беспокоиться не из-за чего, но звуки вселяли тревогу. Людей вокруг тоже понемногу охватывал страх; чтобы заглушить панику, они сосредоточились на тривиальных вещах. Соня, к примеру, старательно подкрашивала губы. Конечно, там не расстреливают людей (скажем тех, кто не выполнил приказ о депортации и попал в облаву). Детский плач странным образом действовал успокаивающе: такой привычный, возвращающий в нормальную жизнь элемент повседневности. Сегодня ясный день, звуки доносятся издалека, откуда-то с полигона, или даже с линии фронта. Лиза обняла за плечи Колю, спросила, не хочет ли он пить. Мальчик выглядел совсем нездоровым и бледным. Он молча кивнул.
Она развернула пакет, дала ему стакан и бутылку с водой. Потом поделилась с Соней картошкой и луком, и получила взамен немного черствого хлеба и два кусочка сыра. Другие тоже, присев на свои пожитки, неторопливо ели. Две разных сцены слились в одну: усиливающаяся тревога, даже паника, и тут же — пикник на природе. Над головой низко кружил самолет; через короткие интервалы звучали пулеметные очереди, но люди то ли не слышали, то ли решили забыть обо всем, пока ели.
Солдаты пропускали их небольшими группами. Они отсчитывали определенное количество голов, отправляли вперед, ждали, потом процедура повторялась. Лиза попыталась проглотить кусочек сыра, но во рту пересохло. Ее рассудок наконец принял то, что она осознала сразу, как только оказалась за колючей проволокой — их сейчас всех убьют. Она вскочила на ноги с энергией двадцатилетней, заставила встать Колю и вместе с мальчиком кинулась к заграждению. Многие до сих пор пытались выбраться, а толпа по- прежнему напирала. Лиза, крепко сжав руку Коли, пробилась к высокому казаку, раздававшему приказы. «Извините, я не еврейка», — задыхаясь, произнесла она.
Он потребовал удостоверение личности. Она порылась в сумке и, к своему счастью, нашла просроченный документ, который ей выдали по прибытии в СССР. Там значились ее прежняя фамилия и национальность — украинка. Казак сказал, что она может идти. «А он?» — Лиза указала на мальчика.
«Он мой сын. Он тоже украинец!»
Но он требовал документы, а когда она стала уверять, что потеряла их, выхватил сумку и нашел продуктовую карточку. «Беренштейн! Еврейчик! А ну, назад!» Он толкнул Колю, и мальчик затерялся в гуще людей. Лиза кинулась за ним, но казак рукой преградил путь. «Ты не жидовка, тебе туда не надо». «Но я должна!» — она задыхалась. — «Пожалуйста!» Казак помотал головой. «Только жиды».
«Я тоже жидовка!» — она старалась протиснуться мимо него. — «Правда! Мой отец был жидом. Я говорю правду!» Он угрюмо улыбался, и не убирал руку.
