Она бессильна помочь Коле. Оставалась только молится, чтобы всех остальных убили как можно быстрее, избавив от лишних мучений, а их отпустили домой. Она повторяла про себя эту бесстыжую молитву снова и снова. Но ни на мгновение не пожалела, что отвергла предложение Любы и осталась с Колей. Теперь она понимала, в чем смысл запрета на рождение ребенка. Но мысль о мальчике, ее мальчике, брошенном сюда вместе с чужими, скажем, с детьми из детского дома, которых только что пригнали вниз, была во сто крат страшнее, чем страх смерти.
Она впала в состояние транса. Все, что совершалось перед ее глазами, происходило медленно и беззвучно. Возможно, она и в самом деле оглохла. Вокруг разлилась невообразимая тишина, какой не бывает даже самой глубокой ночью. Облака проплывали по небу с той же страшной, неестественно- леденящей неторопливостью. Все вокруг окрасилось в лиловато-розовые тона. На горизонте образовалась огромная клубящаяся масса; из нее сформировались три причудливых фигуры. Беспрерывно меняя форму и цвет, они поплыли на другой край неба. Облака не понимали, что происходит внизу. Им казалось, что сегодня обычный день. А если бы узнали, так удивились… Паучок, терпеливо карабкавшийся вверх по травке, тоже думал, что он лезет по самому обычному стебельку, ничем не отличавшемуся от тех, что растут на обычном поле.
Бесконечный полдень, вырванный из нормального времени, постепенно переходил в вечер, стало смеркаться.
Неожиданно к холму подкатила военная машина. В ней сидел высокий плечистый офицер в прекрасно подогнанном мундире, с хлыстиком в руке. Рядом примостился русский пленный- переводчик.
«Это кто?» — через переводчика отрывисто спросил у полицейского офицер, указав хлыстом на сидевших наверху. Их набралось уже человек пятьдесят.
«Там наши, украинцы. Они провожали знакомых, их надо выпустить».
Лиза слышала, как офицер закричал: «Расстрелять всех немедленно! Если кто-нибудь выйдет и начнет болтать, завтра не увидим здесь ни одного еврея!»
Лиза нащупала руку Коли и крепко сжала, а русский громко, слово в слово, перевел приказ. Мальчик начал задыхаться; она сильнее сомкнула пальцы, его рука начала дрожать. Лиза прошептала: «Бог поможет нам, родной, вот увидишь». В ноздри неожиданно ударил неприятный запах: Коля не справился с собой… Она крепко обняла его, поцеловала; слезы, которые она удерживала почти весь день, теперь ручьем хлынули из глаз. Мальчик не плакал; пока они сидели здесь, он не произнес ни слова.
«Ну ладно, шевелитесь! Вперед! Ну-ка, встать!» — крикнул полицейский. Люди поднимались, как пьяные. Они вели себя тихо и послушно, словно им только что велели пойти поужинать. Было уже довольно поздно, наверное поэтому немцы не стали раздевать группу, и сразу повели их к отверстию в стене.
Лиза и Коля шли в самом конце цепочки. За стеной открылся песчаный обрыв с почти отвесными склонами. Стало так темно, что она не могла как следует разглядеть его. Одного за другим, их гнали по едва заметной тропинке.
Слева — склон, справа — глубокий провал. Тропинку специально проложили для сегодняшней казни; она была такой узкой, что люди инстинктивно прижимались к песчанику, чтобы не сорваться вниз. У Коли подогнулись колени, но мать крепко держала его за руку, и он не упал.
Им приказали остановиться, повернуться лицом к оврагу. Лиза посмотрела вниз, и у нее закружилась голова. Она увидела море покрытых кровью тел. На противоположной стороне стояли пулеметы, рядом — несколько солдат. Немцы разожгли костер и, кажется, варили кофе.
Она сжала руку сына и велела закрыть глаза. Он не почувствует никакой боли, а когда перенесется в рай, она будет рядом. Мальчик подчинился. Лиза хотела сказать, что там его уже ждут папа и родная мама, но передумала. Солдат допил кофе и подошел к пулемету. Она начала молиться, слабый голос сына повторял слова за ней. Она скорее не видела, а чувствовала, как, один за другим, падают вниз стоявшие рядом, а поток пуль подбирается все ближе. Прежде чем он достиг их, она дернула Колю за руку, крикнула: «Прыгай!» и увлекла за собой.
Ей казалось, что падение длилось вечность, — наверное, здесь было очень высоко. От удара она потеряла сознание. Наступила ночь, она лежала в своей постели на правом боку, полусонная, а на стенах и под кроватью шуршали тараканы. Это шуршание отдавалось в ушах, заполнило голову. Потом она поняла, что звук издает огромная, колышащаяся масса людей; погружаясь в нее, тела постепенно утрамбовывались, те, кто еще жил, своим движением заставляли плотнее прилегать их друг к другу.
Она лежала в бескрайнем море крови на правом боку, рука, на которую упала, неестественно вывернута. Больно не было. Ни повернуться, ни пошевелиться не могла, потому что правая рука зажата (наверное, телом Коли). Она ничего не чувствовала. Кроме шуршания, вокруг раздавались иные странные, словно идущие из-под земли звуки: хрипение, стоны, кашель, всхлипывание сливались в приглушенный хор. Она хотела позвать сына, но лишь беззвучно распахнула рот.
Когда стемнеет, она найдет Колю, они выползут отсюда, доберутся до леса и убегут.
Солдаты подходили к краю обрыва, светили вниз фонариками, стреляли из пистолетов по тем, кто шевелился. Но недалеко от Лизы кто-то по-прежнему громко стонал.
Потом она услышала мягкие звуки шагов. Люди шли прямо по телам, совсем рядом. Немцы спустились на дно оврага. Они то и дело нагибались, снимали вещи с мертвецов, стреляли в тех, кто подавал признаки жизни.
Заметив какой-то блеск, эсэсовец склонился над старой женщиной, лежащей на боку. Когда он протянул руку, чтобы снять с шеи крестик, коснулся кожи и должно быть почувствовал, что в теле еще теплится жизнь. Оставив добычу, он выпрямился. Поднял ногу и обрушил ее на левую грудь. От страшного удара тело сместилось, но он ничего не услышал. Не удовлетворившись результатом, он с размаху вонзил сапог пониже спины. Снова ни звука, лишь громкий треск сломавшейся кости. Удостоверившись, что все в порядке, он сорвал крестик и продолжил обход, шагая по трупам.
Женщина, которая заходилась в беззвучном вопле, продолжала кричать; потом крики перешли в стоны, но ее никто не слышал. В наступившей тишине сверху донесся чей-то голос: «Демиденко! Давай, закапывай!»
Позвякивание лопат, потом глухие звуки. Земля и песок постепенно накрывали мертвецов. Вскоре дойдет очередь до седой женщины, которая еще жила. На нее начали сыпаться комья. Самое ужасное — быть похороненной заживо. Она крикнула, звучным, как в молодости, страшным голосом: «Я жива. Пожалуйста, убейте меня!» Это был задыхающийся шепот, но Демиденко услышал. Он смахнул землю с лица женщины. «Эй, Семашко! Тут одна еще жива!» Тот резво для эдакой громадины, подошел к приятелю. Пригляделся, узнал старуху, которая пыталась купить свободу своим телом. «Ну вот и трахни ее», — хохотнул он. Демиденко ухмыльнулся, стал распускать ремень. Семашко поставил ружье, повернул женщину на спину. Ее голова скатилась набок, она посмотрела прямо в глаза мертвому сыну. Потом Демиденко рывком развел ее ноги в стороны.
Семашко стал смеяться над ним; Демиденко пробурчал, что сейчас слишком холодно, а старуха уж больно уродлива. Он привел в порядок ремень и поднял ружье. С помощью приятеля раздвинул ее отверстие и, отшучиваясь, бережно, почти деликатно ввел штык. Старуха не издала ни единого звука, но она еще дышала. Все еще очень осторожно, Демиденко стал двигать штыком, имитируя совокупление. Под гогот Семашко, который эхом разнесся по всему оврагу, тело женщины конвульсивно дернулось и расслабилось, потом еще раз. Но спазмы прекратились, она замерла и, кажется, уже не дышала. Семашко стал ворчать, что они только зря теряют время. Демиденко повернул лезвие и глубоко вогнал его.
За ночь мертвые люди обосновались в своем новом жилище. Рука одного немного смещалась, заставляя соседа чуть-чуть повернуть голову. Неуловимо менялись лица. «Спящей ночи трепетанье», когда-то написал Пушкин, однако он имел в виду погрузившийся в сон дом.
Душа человека — далекий край, его не достигнешь и не осмотришь. Большинство мертвецов были нищими и малограмотными людьми. Но у каждого накопился бесценный запас видений и снов, каждый хоть раз испытал нечто удивительное, даже зажатые в мертвых руках родителей младенцы (возможно, они в первую очередь). И хотя почти все ничего не видели, кроме пропитавшегося вонью и грязью Подола, их жизнеописания отличались не меньшей яркостью и сложностью, чем история Елизаветы Эрдман- Беренштейн. Если бы кто-нибудь, скажем, Зигмунд Фрейд, начал слушать и записывать их рассказы со
