рукой. Лейтенант обещал навести справки. «Можете не сомневаться, ваши родственники тоже сейчас просматривают списки новоприбывших». Лиза поблагодарила его за доброту. Пустяки, сказал юноша, всегда рад помочь.
Он извинился, встал и прошелся по автобусу, подбадривая пассажиров. Смертельно уставший Коля спал, уткнув голову ей в плечо. Она подвинулась, чтобы ему было удобнее. Грудь ужасно ныла. Однако вскоре все равно пришлось разбудить мальчика: автобус остановился. Несмотря на усталость, пассажиры не сдержали изумленно-радостных возгласов, увидев перед собой настоящий оазис, — ярко-зеленую траву, пальмы, искрящуюся воду. Само здание больше походило на отель, чем на временный лагерь. Лизе с сыном предоставили отдельную комнату. Здесь сладко пахло деревом. Брусья были из кедра, балки из пихты.
Коля сразу же помчался с Пашей обследовать окрестности, но Лиза так вымоталась, что буквально рухнула в постель. Когда уже стало смеркаться, ее разбудил негромкий стук в дверь. Она не сомневалась, что пришел Коля, — мальчик пока не запомнил, где их комната, и боялся ошибиться. Неодетая, — она еще не распаковала вещи, — Лиза открыла дверь. Перед ней стоял лейтенант. Застав ее в таком виде, он покраснел, извинился, что побеспокоил. Юноша ужасно заикался: ему следовало догадаться, что после долгого переезда дама рано ляжет спать. Он просто хотел сообщить, что ее мужа Виктора в списках нет, зато в них значится некая Вера Беренштейн. Кроме того, нашелся еще один человек с ее редкой фамилией — Мария Конопника. «Но ведь это моя мать!» — обрадованно воскликнула Лиза. Он просиял от удовольствия и пообещал посмотреть еще.
Время летело незаметно. В столовой она приглядывалась к собравшимся и каждый раз находила знакомые лица. Однажды Лизе даже показалось, что она увидела Зигмунда Фрейда, — глубокого старика, у которого повязка полностью скрывала нижнюю часть лица. Он обедал, — точнее, пытался есть, — в одиночестве. Она испытывала такую почтительную робость, что не решилась подойти и поздороваться с профессором. К тому же, она могла ошибиться: говорили, что старик приехал сюда из Англии. И все же, разве спутаешь с кем-то другим его благородный профиль? Когда же он засунул сигару в маленькое отверстие, не закрытое повязкой, — все, что осталось от рта, — и с явным трудом несколько раз затянулся, последние сомнения исчезли. У нее возникло немного хулиганское желание написать ему открытку (с изображением лагеря, других здесь не продавали) примерно такого содержания: «Фрау Анна Г. приветствует Вас и просит оказать ей честь, выпить вместе с ней стакан молока» Возможно, он улыбнется, вспомнив повара в белом отеле. Пока она вертела открытку в руках, собираясь купить ее, неожиданно осознала, что старый добрый священник из ее «дневника» на самом деле Фрейд. Как она раньше не догадалась? Это же очевидно! Тут она похолодела: профессор с его всепроникающей мудростью наверняка сразу все понял и решил, что она смеется над ним. Значит затея с открыткой, которая напомнит ему неприятный эпизод прошлой жизни, выглядит по меньшей мере нетактично.
Однажды Фрейда, сидящего в кресле-каталке, провезли мимо нее в санчасть. Профессор бессильно повесил голову и не заметил свою бывшую пациентку. Он был ужасно болен и очень страдал. Если она сейчас подойдет, то своим появлением заставит еще больше усомниться в правильности диагноза, и только ухудшит его состояние. Лучше держаться подальше и надеяться, что здешние доктора сумеют ему как-то помочь. Кстати, они производят впечатление очень опытных специалистов, способных справиться с любой проблемой. Загруженный работой молодой врач, который ее осматривал, проявил умение и осторожность. И все-таки она вздрогнула, когда он коснулся болезненных участков. «Как вы сами думаете, в чем тут дело?» — спросил он, когда Лиза невольно отпрянула. Таблетки, которые он прописал, заставили боль отступить.
Теперь она окрепла настолько, что стала посещать занятия по языку, — причем они располагались рядом с классом Коли! Лиза решила как следует изучить идиш. До сих пор она знала одну-единственную фразу, которой ее научила Кедрова. В переводе она означала: «Бурные воды не могут потушить любовь, и наводнение ее не затопит». Она всегда отличалась способностью к языкам, и учителя были довольны.
Странно, что не только евреи попали сюда, — в списках значилась ее мать.
На следующий вечер после приезда (по крайней мере, ей так показалось, время здесь шло незаметно), к столику подошел молодой лейтенант и смущенно пригласил на танец. Среди них оказалось множество музыкантов, в том числе из Киевского оркестра, и они быстро сформировали ансамбль. Во время обедов здесь в полную меру проявлялся дух всеобщего братства; супружеские пары не замыкались друг на друге, стремясь подбодрить тех, кто остался одиноким. Лиза все еще страдала от боли в бедре, но не захотела обижать застенчивого молодого офицера, выказавшего столько внимания и доброты. Зазвучал вальс, и они стали кружиться, умудрившись продержаться до конца танца. Смеясь, шутливо поздравили друг друга. Немалое достижение для двух инвалидов: он однорукий, а она практически одноногая! Вечер выдался прохладным, и они решили немного прогуляться. Он привел ее к волшебному месту рядом с оазисом, где росли прекрасные лилии. У нее начались месячные, но ему было все равно.
Однако подлинным чудом, — на этом сошлись все обитатели лагеря, — стало появление через несколько недель после прибытия первого поезда из Киева «нелегального иммигранта». Люди бросили работу и удивленно смотрели на зверька, упрямо ковылявшего мимо виноградника. Тем утром Люба Щаденко вместе с детьми и свекровью оставалась в комнате; она услышала, как кто-то царапает по двери. Когда открыла, увидела маленькую черную кошку, жалобно мяукающую у ее ног. Это была Бася, тощая, как скелет, лапки — подушечки кровавой плоти, но живая и невредимая, их Баська! Вскоре она лакала молоко из блюдца, а потом свернулась клубочком на руках у Нади и довольно мурлыкала. Повинуясь присущему ее породе особому чутью, они каким-то немыслимым образом пересекла город, пустыни и горы, чтобы найти свою семью. Скоро она отъелась и как ни в чем ни бывало носилась по лагерю, став живым талисманом и всеобщей любимицей.
Черная кошка приняла самое деятельное участие в бурном празднике сбора винограда. Урожай выдался отменный. Когда все стали горланить застольную песню, Лиза впервые за много лет испытала свой голос. Он звучал хрипловато и неуверенно, однако она осталась довольна. Некоторые даже повернули голову, словно выискивая, кому принадлежит такое звучное сопрано.
Куда ни ступи — всюду Баська! Однажды она даже умудрилась прервать киносеанс. Хотя сами кустарно снятые документальные фильмы редко вызывали интерес, Лиза почти не пропускала их, чтобы лучше усвоить язык. Тем вечером они с Любой смотрели сюжет о поселении в Эммаусе. Показывали тюремный госпиталь, врачи которого, как утверждалось, добиваются успеха даже с самыми трудными заключенными. Среди опрошенных выделялся пациент в очках, с располагающей внешностью, проходивший по двору в сопровождении вооруженных охранников. Они не спускали с него глаз и в комнате отдыха, когда он играл с детьми. Комментатор произнес его имя, Куртен, таким тоном, словно зрители хорошо знали, о ком идет речь. Действительно, Лизе показалось, что она слышала такую фамилию и даже видела его фотографии в газетах, но она не сумела припомнить, что он совершил. Она уже собралась обменяться впечатлениями с Любой, как вдруг экран заполнил огромный кошачий силуэт! Задремавшие зрители сразу проснулись, послышался хохот. Всеобщая любимица умудрилась попасть в проекционную, и теперь безмятежно вылизывалась на глазах у собравшихся. Ее наградили аплодисментами, зрители требовали продолжения. Бася оказалась намного интереснее фильма!
В одно прекрасное утро они увидели, как четверо мокрых пушистых черных и беленьких комочков, мяукая, тычутся в живот гордой мамы. Люба уверяла, что произошло настоящее чудо: в свое время Баське сделали операцию и она просто не могла родить… Но факт оставался фактом, а Бася стала еще большей героиней в глазах поселенцев. Все дети спешили полюбоваться на новых жителей лагеря, и пытались подольститься к Наде, чтобы девочка отдала им котят.
Однако, смеясь, повторяла Люба, самое большое чудо в другом: куда подевался их отец?
