как тысяча свечей, закрытых шторы полотном.Не думайте, что мы с ним никогдане вслушивались молча в тишинувеликую ночную, лежа рядом, не соприкасаясь,по крайней мере, лишь его рука тихонькопоглаживала холм, чьи заросли напомнили о том,как в детстве в папоротнике играл густом,и прятался от всех. Я многое узналао Вас из шепотков его тогда,Вы вместе с матерью его стояли там над нами.Закаты — розовое облако-цветок что обращалсяв ничто, столкнувшись с снежным пиком, наш отель вращался,и грудь моя описывала круг, дойдя до сумерек, его языквстречал закат в моей рычащей щелке,а я его высасывала сок, он превращалсяв то молоко, что я ему дарила, либооно для губ его во мне рождалось —с второго дня набухла грудь моя,после полуденной любви нас жажда мучила, и я(он осушил бокал вина, ко мне нагнулся)одежду приоткрыла; мне так больно распирало грудь,что брызнула струя, он даже не успелприпасть к соску, обедал с нами добрый и седойсвященник, и ему я разрешила пососать второйна нас глазели изумленно всено улыбаясь, словно говоря: так надо,ведь ничего в отеле белом, кромелюбви не предлагают, а ценалюбого удовлетворить должна,В двери открытой показался повар,лицо его в улыбке расплылось,двух было мало, чтобы осушитьменя, и повар подставил под сосок стакан,а выпив залпом, объявил, что вкусно,его мы похвалили за искусство,еда была отменной, как всегда,к нам бросились другие, все желалиотведать сливок: гости, распаренный и жаждойизмученный оркестр, а падающий светвнезапно в масло взбил, весь лес в него одетдвухстворчатые окна, озеро покрыты толстым слоем,священник грудь сосал, он поделился горем,в трущобах мать осталась умиратькормил второй сосок другие губы, и опятьпочувствовала, как он под столоммне гладит бедра, они, дрожа, раскрылись.Пришлось бежать наверх. Он был во мнеи прежде чем ступеньки одолелииз щели влага потекла, священникостался, чтоб возглавить тех, кто к ледяному склонуотправился оплакивать усопших, и до насслова молитвы долетали с побережья,затем все стихло руку взял моюи сунул внутрь где член его ходилтолстушка corsetiere со всех силв сочащееся лоно протолкнула пальцы,невероятно, так наполнена, и все же не полна,повозки увозили всех утопших и сгоревших,стук их колес до нас донесся сквозь листвуи снова тишина ее я юбки задралатак пояс врезался, дышать едва могла,и сыну Вашему закончить в ней дала,ведь здесь любовь границ не береглаот неба к озеру от гор и к комнате моейтянулась цепь скорбная людей,укрытых в тени горного хребта,стоящих молча у чудовищного рва,и ветерок шальной заставил вспомнить сноваоб аромате апельсиновом и розахчто проплывали мимо нас по этойВселенной тайн и матери без чувстввпивались в землю мокрую, колокола звонилив церквушке за отелем, придавая силы,нет, церковь выше, нам достичь ее пришлось бы преждечем до вершины, где обсерватория, дойти, слова надеждыиз уст священника струились словно дым,стоял на озере он одиноко средь сетей,к груди прижавши шляпу, а потомвнезапно с неба грянул страшный гром.Молитвам вняв, на миг горы вершинаповисла в воздухе, потом лавинаобрушилась, засыпав и усопших, и живых.Вот эхо замерло. Вовек я не забуду тех секунд немых —такая опустилась тишина — и мглакак катаракта, ибо этой ночьюна белом озере, что солнцем упилось,не наступила тьма, и не было луны,наверно, он до матки ей достал, толстушкав экстазе закричала, зубы сжалаи укусила грудь мою так сильночто пролился на нас молочный дождь.
