удивлению, они действительно были напечатаны в пасхальном номере за 1956 год за подписью: Элизабет Ф. Но без ханжества и лицемерия в тюрьме ничего не бывает: редакция сняла мой заголовок и назвала стихотворение «Женская переменчивость»…
В июле 1957 года «Игл» поместил три моих стихотворения и статью о Декларации независимости, в конце которой я перечислила четыре свободы, провозглашенные Франклином Д. Рузвельтом.
Расскажу, почему я написала эту статью[23]. Как-то дежурная надзирательница обратилась ко мне с просьбой: «Элизабет, не напишите ли вы для июльского номера патриотическую статью, посвященную Декларации независимости?» Я сказала, что попытаюсь. Необходимый мне материал я почерпнула в «Уорлд олменэк» и в нескольких книгах по истории Америки. Мне показалось довольно занятным писать на эту тему за тюремной решеткой.
Статью приняли, чему я очень удивилась — ведь журнал рассылался по всем федеральным тюрьмам и попадал в высшую тюремную администрацию в Вашингтоне. Статью подписали: «Элизабет Ф.». Но Мэррей Кэмптон из «Нью-Йорк пост» каким-то образом разузнал все подробности и в своем ежедневном столбце в этой газете за 31 июля 1956 года написал следующее:
«Мисс Элизабет Гэрли Флинн, осужденная за нарушение закона Смита в 1952 году, очутилась в федеральной женской тюрьме в Западной Виргинии. Летом этого года тюремная администрация попросила ее написать патриотическую статью к 4 июля[24]. Видимо, ни начальству, ни ей самой не показалось странным, что статья о 4 июля выйдет из-под пера женщины, осужденной за участие в заговоре против правительства Соединенных Штатов. Она написала ее, а они напечатали. Те, кто ведает досрочным освобождением, считают ее нераскаявшейся и, следовательно, не заслуживающей помилования; похоже, она нужна тюрьме только для того, чтобы объяснять заключенным, почему они должны любить Америку. Мне кажется, что Томасу Джефферсону все это очень понравилось бы, но вместе с тем я более чем уверен, что пребывание мисс Флинн в тюрьме крайне удивило бы его…»
Моя сестра Кэти испугалась, решив, что эта заметка помешает нашей переписке. Она позвонила Мэррею Кэмптону, и он успокоил ее. Между прочим, он сказал, что узнал о моей статье от одного своего знакомого из Техаса.
Снова в 26-м коттедже
Пасхальное воскресенье было моим первым праздником в тюрьме, который принес с собой некоторые перемены. В страстную пятницу нам неожиданно приказали в течение суток подготовиться к переселению из Дзвис-холл 2. Впрочем, об этом поговаривали и раньше. 26-й коттедж был заново выкрашен и тщательно убран. «Ориентацию» перевели на нижний этаж Дэвис-холла. Количество заключенных непрерывно увеличивалось, и теперь для вновь поступающих потребовалось все это здание.
Пасхальный обед оказался для всех сюрпризом. Так мы «роскошествовали» лишь в редкие праздники или когда приезжало большое начальство из Бюро по досрочному освобождению. В виде исключения женщинам разрешили курить за столом. В это воскресенье я была на любительском концерте и слушала «межрасовый хор» вперемежку с сольными номерами на рояле и органе.
Мы уложили свои пожитки и перекочевали обратно в известный нам маленький коттедж. Мне отвели небольшую комнатку с зарешеченным окном, куда прежде запирали проштрафившихся. Она находилась на темной стороне нижнего этажа. В комнатах напротив жили надзирательницы, а через три двери от меня был кабинет дежурной. Таким образом я продолжала оставаться под «строжайшим надзором». Коттедж стоял в неглубокой лощине. Мое окно выходило в парк, усеянный обломками скал и полный прелестных весенних цветов. Для работы моя клетушка была чересчур мала, поэтому я шила в общей комнате, знакомой мне по периоду «ориентации». В теплые дни я трудилась на маленьком балконе, откуда открывался вид на реку, горы и железную дорогу. Впрочем, вскоре мне это запретили. К счастью, радиоприемник находился в другом конце коридора. Четверым из нас, жившим на первом этаже, разрешали умываться в подвальной душевой. Объяснялось это тем, что А., моей давней приятельнице-негритянке, жившей теперь в соседней со мной комнате, запретили подыматься на второй этаж. Начальство боялось ее возможных стычек с другими заключенными, и надзирательницы не спускали с нее глаз. Сначала она расстроилась — на втором этаже у нее была близкая подруга. Но мисс Джонс, помощница начальницы тюрьмы, сумела успокоить ее. В то время кроме нас внизу находилась еще одна пожилая американка ирландского происхождения. Но она отнеслась к А. вполне доброжелательно. «Вам здесь будет совсем неплохо, — сказала мисс Джонс негритянке. — Вас только трое: вы, Элизабет и К. Прямо как в частной квартире!» Я усмехнулась. Наконец А. примирилась со своим положением, и мы начали жить втроем в своей «квартире».
Мою соседку ирландку направили сюда прямо после «ориентации» — из-за очень плохого состояния здоровья ее нельзя было поселить в обычном коттедже. Она испытывала чувство унижения от того, что очутилась среди «такой публики». Бранные, непристойные слова причиняли ей почти физическое страдание. Ей казалось ужасным, что и я попала в такое место, и она никак не могла понять, почему я по- дружески отношусь к остальным. Она запуталась в каких-то финансовых делах, связанных с имуществом ее покойного отца, тайно от матери и дочери незаконно завладела всем наследством, считая, что только она способна распорядиться им должным образом. Было вполне очевидно, что это не вульгарная воровка, но упрямая, своенравная женщина, железной рукой управлявшая своей семьей. Следуя советам священника, тюремной администрации и своего адвоката, она в конце концов согласилась вернуть соответствующую долю членам своей семьи, и суд сократил ей срок заключения.
Но напоследок ей страшно не повезло. Однажды, уже совсем незадолго до ее освобождения, другая заключенная, быстро спускавшаяся сверху с кипой белья в руках, нечаянно налетела на нее. Не удержавшись на скользком полу, К. упала и сломала ключицу. Кость никак не срасталась, и она покинула Олдерсон с рукой на перевязи, заявив, что возбудит иск против федерального управления тюрем. Виновницей этого несчастья была моя молодая приятельница-блондинка. Она расплакалась, помогла раненой добраться до больницы и очень мучилась от сознания своей вины. Но из ряда вопросов, заданных нам и другим, мы поняли, что администрация решила обвинить девушку в преднамеренном нанесении увечья этой женщине, чтобы тем самым снять с себя всякую ответственность. Это вызвало всеобщее возмущение, и сама К. категорически заявила, что пострадала от несчастного случая.
В 26-м коттедже нам жилось лучше, чем в Дэвис-холле. Здесь было больше воздуха и света. К коттеджу примыкал дворик, где мы сушили белье. Но я не видела почти никого, кроме соседей по жилью. Временами ощущалась какая-то напряженная атмосфера. Постепенно я поняла, что некоторые наши женщины страдают тяжелыми психическими заболеваниями и что их следовало бы содержать в специальных лечебных заведениях. Только когда они становились буйными или впадали в состояние глубокой душевной депрессии, переставали узнавать окружающих и контролировать свои действия, их направляли в госпиталь в Вашингтоне. Одну заключенную-индианку преследовала навязчивая мысль, будто она родила в тюрьме ребенка, а его отняли у нее. Отцом ребенка она называла охранника, якобы посещавшего ее по ночам. В коттедже «строжайшего надзора» надзирательниц, совершавших ночной обход, действительно сопровождал охранник-мужчина. Со временем нам удалось успокоить индианку разговорами о выборе жениха после освобождения.
Однажды я пошла с ней в тюремную лавку. По дороге она сказала, что у нее «рак щеки», потому что муж часто бил ее по лицу.
Возмутившись, я воскликнула: «Как ужасно! И вы это так оставили?» «Нет, не оставила, — ответила она. — Я убила его!» И она громко расхохоталась, добавив, что все это правда и что это стоило ей нескольких лет тюрьмы.
Время шло, и постепенно мне стали делать некоторые поблажки. Объяснялось это, разумеется, не каким-нибудь указанием «сверху», а собственной инициативой надзирательниц коттеджа: они не понимали, зачем со мной следует обращаться так строго. Как-то одна надзирательница сказала мне: «Вам нужно побольше двигаться, Элизабет.
Возьмите-ка метлу и погуляйте перед коттеджем». Поработав, я присела отдохнуть на низкую каменную ограду. Какая это была для меня радость — снова погреться на солнышке, ощутить под ногами землю! Хоть и маленькая, а все-таки передышка после нескончаемого шитья, от которого у меня все
