сколотить прекрасный трудовой коллектив, заслуженно гордящийся своими успехами.
7 августа 1955 года мне исполнилось шестьдесят пять лет. Мой день рождения был отпразднован в Олдерсоне и отмечен за его пределами. Кэти оповестила о нем многих — друзей, знакомых и просто знавших меня людей. В Олдерсон устремился целый поток поздравлений. Мне их, конечно, не вручили, но они произвели довольно сильное впечатление на администрацию.
Часть поздравлений попала к Кэти. Мне особенно дорого следующее:
«Сердечно поздравляю вас с днем рождения, дорогая Элизабет Флинн! Пусть мысль о служении человечеству наполнит ваше мужественное сердце силой и покоем.
Любящая вас
Другое поздравление было от Шона О'Кейси[26].
«Дорогой друг, — писал он. — Вы ирландка и, слава богу, не стыдитесь этого. Узнал, что 7 августа этого года вам исполняется шестьдесят пять лет. Я, которому скоро стукнет семьдесят шесть, шлю вам — где бы вы ни находились, в тюрьме или на свободе, — мой искреннейший привет. По-моему, бессмысленно думать о вас иначе, как об отважной и благородной женщине, которая, подобно большинству художников, поэтов и мыслителей, стремящихся к новым решениям жизненных проблем, неизменно и принципиально считала, что все люди рождаются равными и поэтому должны пользоваться одинаковыми возможностями жить полноценной жизнью. Мир не есть собственность того или другого человека, он принадлежит всем мужчинам и женщинам, и они вправе получать от него максимум того, что он может им дать. Как бы жизнь ни была трудна, но она может озариться золотым светом. И лучи его проникают даже туда, где вы теперь находитесь. Они проникают в тюремную камеру и ласкают душу мужественной и доброй женщины — Элизабет Гэрли Флинн. Шлю вам, дорогая моя ирландка, теплый привет и любовь.
Преданный вам
Кэти написала мне, что д-р Клеменс Франс прислал ей из Голуэя (Ирландия) старинную шаль — драгоценную семейную реликвию. Наша мать родилась в Голуэе, и этот подарок был мне особенно дорог. Кэти любовно сберегла его для меня. Сестра сообщала мне о бесчисленных других поздравлениях. Со временем я их получила от нее вместе с пачками статей обо мне, вырезанных из газет и журналов. Девушки из нашего коттеджа сделали мне несколько трогательных подарков, поднесли «адрес», подписанный всеми, и спели «С днем рождения». Так промелькнула еще одна веха в моей жизни — день рождения в тюрьме.
Я ухожу «в подполье»
За несколько месяцев я перечинила и перештопала в своем коттедже решительно все. Сверх того я добровольно помогала товарищам по заключению, которые не умели или не желали шить. Я перешивала передники и юбки, укорачивала платья. Для малярной команды я переделывала рубашки с открытым воротом в куртки «эйзенхауэровки», защищавшие обычное платье от краски. Перед возвращением одежды на склад требовалось спарывать с нее все украшения и придавать ей положенный «форменный» вид. Мне приходилось заниматься и этим, когда кого-нибудь выпускали из тюрьмы. В подвале я обнаружила уйму тряпья и стала шить из него чехлы для железных сундуков. Так они хоть отдаленно напоминали столики. Я старалась, как могла, и все мне было мало. Впрочем, вскоре положение изменилось.
Наша больничная кастелянша уволилась, и в больнице скопились груды старого белья. Мне приказали привести его в порядок. Старшая медсестра подробно проинструктировала меня, и в мою комнату стали приносить огромные белые тюки. Передники, халаты, простыни, наволочки — все это нужно было ремонтировать. Потом потребовались пояски, чтобы придать более «женственный вид» казенным тюремным хламидам. Потом мне поручили в пожарном порядке сшить на руках несколько гигиенических послеродовых поясов. Мне казалось, что в современных госпиталях от таких вещей давно уже отказались, но это было «не моего ума дело». Я сшила пояса из очень мягкого материала. При этом мне немного помогла наша надзирательница. Девушки увидели ее за шитьем, и одна из них сказала: «Миссис Б., а мы и не знали, что вы в интересном положении!»
Вскоре начальство решило оборудовать для меня в подвале, в комнате, где во времена «ориентации» принимались экзамены, отдельную мастерскую. Там пол был покрыт линолеумом, стояли удобные стулья, просторный шкаф, длинный рабочий стол. В смежном помещении находился душ. Из двух больших окон, разумеется зарешеченных, открывался вид на западные склоны гор. Из больницы сюда перенесли электрическую швейную машину, с которой я уже умела обращаться. Постепенно я полюбила этот весьма сложный в моем представлении механизм. Я работала часами в полном одиночестве, под замком, и выходила только е обеденный перерыв. Заключенные могли спускаться ко мне в подвал только по особому разрешению. Начальство заявило, что, мол, никому, кроме меня, не дозволено прикасаться к швейной машине. Высказывались также опасения о возможных хищениях больничного и иного имущества, валявшегося в моей мастерской. Но дело было, конечно, в желании администрации еще больше изолировать меня от остальных.
Я шутила, что «ушла в подполье», и как-то даже спросила надзирательницу, не перетащить ли мне вниз койку и прочее, чтобы находиться там постоянно. Получилась бы вполне «уютная однокомнатная квартира».
Однажды помощница начальницы тюрьмы пришла ко мне и спросила, умею ли я делать подушки. По ее словам, некоторые заключенные, в особенности больные, не могут спать на подушках, набитых пером. На складе скопилось немало кусков, споротых из парашютов и из мешков для воздушных стрельб. Из них шили ночные рубашки и нижнее белье. Мне приволокли целый ворох этого материала и кипу чехлов. Инструктор по швейному делу показала мне, как приспособить машину для работы с плотной тканью. Так я стала «подушечницей». Использовав все отходы, я изготовила около полусотни штук. Они возвышались шаткими штабелями на рабочем столе, и мне пришлось провести целую «кампанию», прежде чем их перенесли в больницу. Двое заключенных могли бы в несколько приемов эвакуировать всю мою продукцию. Но надзирательница коттеджа не имела права распорядиться на этот счет. Между тюрьмой и больницей, подчиненными различным правительственным ведомствам, шли нескончаемые юридические препирательства. По правилам тюремной администрации, подушки надлежало передать на склад, откуда больница могла их затребовать. Не знаю, что за сложные переговоры велись между двумя официальными инстанциями по поводу моих подушек. Но когда в декабре, то есть много месяцев спустя, я покинула 26-й коттедж, они все еще оставались в нем. Как-то я встретила помощницу начальницы тюрьмы, поручившую мне эту работу. Она забыла о своем распоряжении. Пришлось напомнить ей, что «готовый товар» все еще не унесен из подвала 26-го коттеджа. Только после этого разговора она приняла меры и позаботилась о выдаче моих злополучных подушек больным. Еще один пример бессмысленной тюремной рутины.
Редко кто заходил в мое «подполье». Но однажды на мой рабочий стол упала тень. Я подняла глаза. Наши надзирательницы всегда двигались бесшумно. Предо мной стояла сама Кинзелла, высокая, статная, седая женщина, чопорная и надменная. Казалось, между нею и заключенными зияет непреодолимая пропасть. Говорили, что на этот пост она была переведена с секретарской должности в ведомстве Беннета и не имела абсолютно никакой подготовки в деле управления тюрьмой. На меня она производила впечатление человека молчаливого и неуверенного в себе. В тот день я поймала большую мокрицу и бросила ее в миску с горячей водой. Кинзелла спросила, где мне попалось это насекомое и нет ли у меня куска бумаги, чтобы завернуть его. Я сунула мокрицу в небольшой коричневый пакет, и начальница, боязливо прихватив его двумя пальцами, вышла. Назавтра ко мне явилась группа дезинсекции. Мне приказали временно ретироваться. По возвращении в мастерскую я обнаружила в душевой… полевую мышь. Я плеснула немного воды на пол, и зверек принялся жадно пить. Утром я нашла мышонка мертвым. Видимо, и он пал жертвой окуривания.
Находясь в Олдерсоне, я регулярно, раз в неделю, посещала класс кройки и шитья. Это было своего рода развлечением. Занятия проходили в приятном светлом помещении по соседству с большой современной кухней, где обучали кулинарии. Заключенные чувствовали себя свободнее, чем обычно, спокойно болтали друг с другом. Преподавательница не придиралась к темам наших разговоров и создавала атмосферу некоторой непринужденности. Сперва полагалось смастерить передник и ночную рубашку и
