сдать их в фонд тюремного белья. Затем разрешалось сшить платье по мерке и оставить его себе, но сдать на склад одно из своих. Я сделала себе серое платье, а потом еще зеленое. Перейдя в «старший класс», я купила материи и сшила три блузки для Кэти. Многие заключенные шили себе платья специально ко дню выхода на волю. Эта работа нравилась всем.
Весьма странное поручение дала мне одна из надзирательниц 26-го коттеджа: она велела мне изготовить «искусственную грудь» для какой-то больной заключенной, на редкость тщедушной, плоской, как блин, и сильно страдавшей из-за своей несуразной фигуры. Надзирательница разрешила мне разрезать старую шелковую рубашку и дала немного жесткого материала для вставки. Бюстгальтер «особого назначения» получился довольно удачный. Другая девушка, наоборот, попросила меня сделать ей казенный лифчик более тесным. Стремясь выглядеть «мальчиком», она была готова безжалостно сплющивать свою пышную грудь. Я отказалась услужить ей и объяснила, что подобными манипуляциями можно нажить себе рак. Не моргнув глазом, она беззаботно ответила: «Что ж, тем лучше, тогда мне отрежут обе груди!» Я взяла себе за правило никогда не переделывать брюки или рубашки на мужской лад. Были у нас любительницы носить узкие брюки в мексиканском стиле, даже с черными лампасами. Девушки смеялись над моей несговорчивостью, но со временем перестали досаждать мне такими просьбами. Когда шить стало почти нечего, мне пришлось придумывать себе новое занятие. Выполнение последних заказов я затягивала, как только могла, чтобы подольше оставаться в своем подвале, где я прилежно склонялась над шитьем только при появлении незнакомой надзирательницы, а вообще читала книги и писала письма. Не раз я просила дать мне новую партию обрезков от парашютов, ибо у меня оставалась еще кипа чехлов и я могла бы изготовить еще целую уйму подушек. Но мне ничего не приносили. В конце концов мастерскую заперли, а меня вернули на верхний этаж коттеджа, где я стала выполнять свои прежние обязанности. Была еще одна причина моего переселения: группа рабочих приступила к сооружению высокого забора вокруг территории, примыкавшей к нашему зданию. А надо сказать, что ни одной из заключенных женщин, независимо от возраста, не разрешалось подходить на близкое расстояние к какому бы то ни было мужчине, кроме священника. Возведение металлической ограды длилось все лето. Но едва она была готова, как одна молодая заключенная с легкостью перелезла через нее и таким образом сбежала из 26-го коттеджа. Над подобными эпизодами смеялась вся тюрьма.
Пока рабочие, точнее говоря, заключенные из близлежащей мужской тюрьмы, строили забор, надзирательницы просто сбивались с ног. Некоторые девушки ухитрялись бросать из окон записки. Застигнутых с поличным наказывали одиночным заключением. Начальник охраны подбирал записки и передавал их надзирательницам. Одну девушку переселили в другой конец коттеджа. «Заигрывая» с мужчинами, она пользовалась выражениями, от которых волосы вставали дыбом.
В чем разница?
Один из моих корреспондентов спрашивал меня: «В чем, по-вашему, главное различие между женской и мужской тюрьмой?» Я ответила:
«Очутившись в тихий воскресный день в мужской тюрьме, вы наверняка не увидите пеленок на бельевой веревке и не услышите плача младенцев. Физиологические особенности женщин — менструации, климактерический период, беременность — в тюремной обстановке сплошь и рядом до крайности обостряют их эмоции. Женщины, безусловно, куда менее выдержанны, чем мужчины, которые подчинены некоему кодексу мужества и не желают выглядеть плаксами и маменькиными сынками в глазах товарищей. А в наших женских тюрьмах считается вполне нормальным, когда заключенные рыдают, впадают в истерику, стенают или визжат. Уж так повелось, что мужчина в обыденной жизни, в армии или в тюрьме обязан хорошо владеть собой, не хныкать, быть тренированным и выносливым. Для женщин все это вовсе не обязательно. Они просто не замечают своей недисциплинированности, своей подчас ребяческой неразумности. Одна надзирательница сказала мне: «Когда удается хотя бы утихомирить их, то это уже почти все, что можно сделать». Рассказывали об одной девушке, которая прибежала к надзирательнице с жалобой: «Мэри сказала, чтоб я сдохла!» Усталая надзирательница ответила: «Пожалуйста, только не поднимайте при этом шума!»
Я вовсе не хочу сказать, что в тюрьмах нельзя встретить взрослых и зрелых женщин, полных самообладания и умеющих с достоинством пройти через все испытания. И все же я непрерывно чувствовала огромную напряженность атмосферы: шестьсот совершенно разных и чужих друг другу женщин согнали в одно место и поселили в ближайшем соседстве; их оторвали от мужей и детей, от домашних очагов и привычного образа жизни, каким бы он ни был. Все в тюрьме претило им, и они выражали свое недовольство, как только могли, подчас необычайно шумно. Я не осуждала их, хотя порой мне казалось, что я вот-вот оглохну. Мне не хотелось видеть их робкими и забитыми, но частенько я думала: «Если бы все эти эмоции нашли себе более организованное и спокойное выражение!» Я отлично понимала, как ненавистна им тюрьма, где они буквально бились своими «окровавленными, но непокорными» головами о стенку сотен больших и малых запретов и ограничений. Они ненавидели даже местную природу: «Проклятая земля!» — повторяли они.
Заключенные женщины, бесспорно, уделяют своей внешности много больше внимания, чем мужчины в том же положении. Почти все, в особенности «долгосрочницы», смертельно боятся рано состариться. Для многих это было главным, что поглощало их внимание. То и дело они причесывались, делали себе маникюр, мазали лицо и руки кремом, летом старались загорать, похудеть или поправиться. Многие прибывали в тюрьму коротко остриженными, но в тюрьме было невозможно как следует ухаживать за прической. В мужских тюрьмах существуют парикмахерские. В женских тоже следовало бы завести какое-то подобие «косметических кабинетов», что, несомненно, подняло бы дух заключенных. Вопрос этот широко обсуждался, но до моего ухода дальше разговоров дело не пошло. Арестанткам разрешали подстригать друг другу волосы, но если они оказывались чересчур короткими, как у мужчин, виновных наказывали. И все- таки у нас было множество коротко остриженных голов. Кое-кто, желая походить на Элвиса Пресли[27], причесывался даже на пробор. Помню одну «платиновую блондинку», которая, перекрасив волосы, сбила полицию со следа и на какое-то время отсрочила свой арест. «Крашеных» у нас было несколько, и на этих женщин было противно смотреть, пока их волосы не отрастали полностью и не приобретали естественного цвета; часто они оказывались совсем седыми. Этот процесс длился месяцами. Посетителям, в частности мужьям, такие заключенные нередко говорили: «Подумай только, я здесь начала седеть!»
Обычно женщины старались хоть как-нибудь приодеться, когда шли в церковь, принимали посетителей или сдавали экзамены. Они покупали в тюремной лавке обыкновенные белые носовые платки и сами вышивали их или украшали иным способом. Католички приходили на богослужение в изящных шапочках собственной вязки. Гладкие платья превращались в плиссированные. Кое-кто ухитрялся пришивать кружева к воротничкам и рукавам. Некоторые наши девушки в пестрых свитерах, с самодельными серьгами и булавками выглядели заправскими франтихами. Больным местом были чулки и уродливая тюремная обувь. Имей каждая женщина хоть по одной паре изящных туфель, и настроение было бы совсем другим.
По непонятным причинам женщин обязывали во что бы то ни стало носить лифчики, заставляли возвращаться в коттеджи, чтобы надеть их, непослушных наказывали. Многих это раздражало — туго натянутые бретельки мешали на работе. Многие всеми правдами и неправдами обходили это нелепое распоряжение и резонно жаловались на его неоправданность в месте, населенном только женщинами. «Тупые старые девы», — с раздражением отзывались они о придирчивых надзирательницах.
Беременных переводили на легкие работы, кормили диетическими блюдами, за их здоровьем следили врачи. Одна негритянка с Юга, мать восьмерых детей, рассказывала мне, что в тюрьме ей впервые в жизни была оказана врачебная помощь при родах. В швейной мастерской будущие матери шили для своего потомства распашонки и башмачки из мягкой белой кожи. Иногда за этой работой можно было увидеть сразу по семь-восемь женщин — негритянок и белых. Когда до родов оставалось совсем немного, беременных отправляли на ночь в больницу. Утром они возвращались в коттеджи. Это делалось во избежание неожиданностей в ночное время, когда все заключенные спали взаперти.
