распорядителя фонда — Абнер Грин, Дэшил Хэммег, Олфеус Хантон и Фредерик Филд — были взяты под стражу за «неуважение к суду». Затем последовала новая репрессия: все облигации фонда были аннулированы и нас, четырнадцать коммунистов, отправили обратно в тюрьму. Двое выпущенных на свободу учредили новый комитет по сбору денег на уплату залогов для остальных.
Вся эта процедура оказалась очень долгой и утомительной. Граждан, предлагавших залог, допрашивали как свидетелей и заставляли под присягой заявлять, что деньги принадлежат им; в отдельных случаях от них даже требовали справок из банков. Правительственные адвокаты и судьи старались любой ценой воспрепятствовать поступлению денег из залогового фонда. Но нашлось много хороших людей, которых все эти преследования глубоко возмутили. Желая во чтобы то ни стало освободить нас, они жертвовали свои сбережения, брали деньги со своих банковских счетов, занимали крупные суммы под залог личной собственности. Назначенный для меня удивительно большой залог — 125 тысяч долларов — полностью внесла Грэйс Хэтчинс, пожилая женщина большого мужества и твердого характера. Когда государственный обвинитель спросил у нее, откуда она взяла эти деньги, Грэйс ответила: «Я получила их по наследству».
Желая поставить ее в неловкое положение, тот провокационно заметил: «Из протокола явствует, что вы были в Китае. Что вы там делали?» «Я была миссионеркой», — спокойно ответила Грэйс. Смутившись, он поспешно принял от нее залог.
В то время вся атмосфера в США была заражена маккартизмом и ядом «холодной войны». В Корее шла война настоящая. Все это, конечно, влияло на ход судебных процессов, возбужденных по закону Смита. Нас арестовали сразу же после решения Верховного суда, в котором подтверждалась конституционность этого закона и отклонялась апелляция первой группы коммунистических руководителей, отданных под суд по так называемому «делу Денниса»[2]. Их арестовали в 1948 году. Уильям Фостер и я были единственными из тринадцати членов национального руководства Коммунистической партии, которых тогда не судили. Фостера оставили на свободе по 'болезни, однако вплоть до его смерти 1 сентября 1961 года над ним висело обвинение и он оставался на поруках. Единственная женщина среди руководителей партии, я никак не могла понять, почему меня не арестовали вместе с моими соратниками. «Дядюшка Сэм опять подвергает меня дискриминации!»— шутила я.
В дальнейшем, когда и нас отдали под суд, стало очевидным, что эти действия правительства были продиктованы определенной юридической стратегией. Меня умышленно не привлекли по первому делу и приберегли для второго в качестве как бы «связующего звена» между обеими группами подсудимых, обвиненных в одном и том же «антиправительственном заговоре». Судя по всему, правительство рассчитывало, что я помогу ему установить «преемственность заговора». Так возникло «дело Флинн», что, разумеется, только усилило мое возмущение всем этим беззаконием. Наконец нас выпустили под залог, но тут же мы столкнулись с другой трудностью: никак не удавалось найти защитников, готовых выступать за нас в суде. После того как адвокатам, участвовавшим в первом процессе, власти пригрозили тюрьмой и лишением адвокатского звания, никто из юристов не отваживался защищать коммунистов на Фоли-сквер. По правде говоря, мы не могли винить их за это.
Во время первого процесса по делу о «нарушении закона Смита» председатель суда Гарольд Медина обращался с обвиняемыми и их защитниками в высшей степени нагло и оскорбительно. Человек пристрастный и предубежденный, он походил скорее на прокурора, чем на судью, и с самого начала не скрывал своей неприязни к подсудимым и их адвокатам. Он запугивал свидетелей, вместо прокурора устраивал перекрестные допросы, все время отступал от элементарных процессуальных норм. Когда присяжные вынесли решение о виновности, он горячо поблагодарил их и сказал: «А теперь мне нужно довершить еще одно дело». Вслед за тем он яростно обрушился на защитников и приговорил всех, включая Юджина Денниса[3], который защищал себя сам, к тюремному заключению «за неуважение к суду». Впоследствии несколько членов Верховного суда США резко критиковали его за это. Но тогда все мы от него натерпелись.
В поисках выхода из положения мы столкнулись с некоторыми интересными подробностями. Мы разослали письма десяткам нью-йоркских и иногородних адвокатов. Как правило, ответы были вполне корректными, хотя кое-кто ограничился несколькими строчками. Однако все они отказывались помочь нам. Обвиняемые лично беседовали со множеством адвокатов. Группа товарищей посетила Гарольда Икеса, бывшего в правительстве Рузвельта министром внутренних дел. Он дружелюбно принял их, но сказал, что ввиду своего преклонного возраста не сможет выступить на суде. Все же он написал нам теплое письмо, в котором решительно поддержал наше право на защиту, советовал обратиться к другим адвокатам и разрешил ссылаться на это его послание. День начала процесса приближался, и мы пошли на консультацию к судье Сильвестеру Райену. Но и тот не сумел помочь нам. Сперва он обзвонил множество адвокатов, известных своими либеральными взглядами, и пытался назначить кого-нибудь из них. Было любопытно наблюдать, как они изворачивались. Каждому что-то мешало; все были заняты, вели другие дела, уже имели судебные назначения, болели, готовились лечь на операции и все, что хотите. Многие из них говорили нам в частном порядке: «Мы ничего не имеем против вас, но выступать в суде на Фоли- сквер?.. Нет уж, увольте!»
Потом судья Райен составил список адвокатов, с которыми хотел встретиться лично, чтобы убедить кого-нибудь из них взяться за наше дело. Все это были специалисты по уголовным делам и, за одним или двумя исключениями, их считали сообщниками крупных преступников. Один из них, например, защищал группу служащих бруклинской полиции, обвиненных в получении взяток от гангстеров, другой был адвокатом контрабандистов, тайно ввозивших в страну золото. Но подлинным «украшением» этого списка было имя Уолфа — адвоката самого Фрэнка Костелло. Мы часто видели в суде этого Костелло, хорошо одетого, спокойного мужчину невысокого роста, который был известен как один из «королей гангстеров», но с виду смахивал на юриста или человека, случайно пришедшего на судебное заседание.
Одним из привлеченных к суду вместе со мной был Саймон Джерсон (в дальнейшем судья оправдал его, так как в документах по нашему делу его имя ни разу не упоминалось). Мы с ним решили переговорить с Уолфом и отправились в его контору. На стенах скромно обставленных комнат висели репродукции, изображавшие жанровые сценки из английской судебной практики. Нас встретил скромный на вид секретарь. Уолф был мэром города Лонг-Айленда, в котором жил. На первом процессе по закону Смита он часто бывал в суде, слушал Юджина Денниса, чьи выступления произвели на него сильное впечатление. Он знал все подробности об аналогичных делах, но добиться встречи с ним нам так и не удалось.
Побывали мы и у бывшего бруклинского районного прокурора, но, как выяснилось, он никогда даже не слыхал о законе Смита. Он был чем-то сильно раздражен и нетерпеливо спросил: «Так какие же все-таки есть доказательства против вас?» Мы ответили: «Говорят, что книги». «Значит, мне придется читать книги?» — неуверенно произнес он.
Это рассмешило одного из членов нашего комитета, и он сказал: «О да, несколько сот книг — по политике, экономике, всемирной истории н т. д.».
Адвокат окончательно рассердился: «Покорнейше благодарю. Книг я не люблю. Предпочитаю рыбную ловлю». С этим он выставил нас за дверь.
Юрист, некогда защищавший проштрафившихся полицейских и специально прилетевший к нам из Новой Англии, где проводил отпуск, не питал никакого уважения к судье Райену. Он был еврей, но почему- то говорил с резким ирландским акцентом — то ли из-за длительного общения с полицейскими, то ли для рисовки. Он тоже не пожелал заняться нами.
Единственным исключением явился Фрэнк Серри из Бруклина, служащий Адвокатской гильдии, замечательный юрист и ученый. Он согласился принять участие в нашем процессе и заказал себе все произведения Маркса, Энгельса и Ленина, какие были выпущены издательством «Интернейшнл паблишерс». До процесса он детально изучил их. Так благодаря Серри лед наконец тронулся, и вскоре нам удалось подобрать группу хороших защитников, в которую кроме Серри вошли Мэри Кауфман, негритянский адвокат из Вашингтона Томас Райт и Джон Мактернан. После девяти лет службы в Национальном управлении по трудовым отношениям и других федеральных учреждениях Мактернан зарекомендовал себя в Калифорнии как выдающийся специалист по вопросам труда, гражданских прав и свобод.
Нашим судьей оказался Эдвард Димок — полная противоположность судье Медина. С адвокатами и обвиняемыми он держал себя спокойно, рассудительно и вежливо и, ведя дело, исходил из презумпции невиновности. Димок создал на суде относительно свободную атмосферу и даже разрешил одному из
