обвиняемых, у которого была язва желудка, регулярно получать молоко. Он часто повторял свою любимую остроту: «Никогда не следует недооценивать невежество судьи». Наш судья вел дело с осторожностью, и это оказалось полезным для нас. На первом процессе Медина приговорил, обвиняемых к пяти годам тюрьмы каждого, высказав при этом сожаление, что не вправе дать им вдвое больше. Димок же отверг настоятельное требование правительства о пятилетних сроках заключения и снизил их до одного — трех лет. Двух обвиняемых за отсутствием доказательств он вообще освободил — случай беспрецедентный во всей практике применения закона Смита. Во время процесса он разрешил мне поехать в сопровождении одного из наших адвокатов в федеральную тюрьму в Атланте для встречи с моим дорогим другом Юджином Деннисом. Я, конечно, не могу говорить от имени всех моих товарищей по процессу, но у меня лично сохранилось теплое чувство к «нашему маленькому судье». Теперь, когда он ушел в отставку, я думало, что могу сказать это, не рискуя навлечь на его голову гнев правительства.
Женский дом заключения
Адрес звучал довольно громко: Гринвич-авеню, 10. Высокое строение с вычурным орнаментом на фасаде. Если бы не узкие окна с тяжелыми навесами, его можно было бы принять за обыкновенный жилой дом. Много лет на этом месте был расположен базар Джефферсона, примыкавший к зданию полицейского суда с часовой башней. Некогда этот ночной суд пользовался скандальной известностью: сюда прямо с панели переодетые детективы приводили проституток, которых сами же провокационно приглашали «поужинать». Потом базар снесли и на его месте построили тюрьму. Старой часовой башне тоже грозил снос, но местной общественности удалось спасти эту достопримечательность.
Вряд ли можно было подыскать менее подходящее место для пенитенциарного заведения. С одной стороны — Шестая авеню (которую потом переименовали в авеню Обеих Америк), с другой — Гринвич- авеню. С восточной стороны к ней примыкает 9-я улица, с западной — Кристофер-стрит. Все это шумные, оживленные перекрестки, где никогда не прекращается поток автобусов, легковых и грузовых автомобилей и в любое время суток во все стороны снуют прохожие. Ночной гул Гринвич-вилледжа[4], где, как мне кажется, люди никогда не ложатся спать, обрекал заключенных на бессонницу. Оттуда все время доносились крики, музыка, пение, голоса спорящих и дерущихся… Ни минуты тишины. Под окнами то и дело раздавался свист — кто-то оповещал о своем присутствии милую его сердцу арестантку. Иногда выкрикивались имена. В дни свиданий родственники, друзья, поклонники, возлюбленные — все устанавливали «контакт» с заключенными женщинами именно таким образом. В 1951 году, когда мы находились там, в прессе появились статьи с требованием ликвидировать эту тюрьму. Но она все еще существует — уродливый дом, полный печали и горя.
Внутри здания был ад кромешный. Непрерывный шум, громкие разговоры, истерический хохот, стенания наркоманок, лишившихся морфия, опиума или героина, плач и проклятия несчастных, отчаявшихся женщин, загнанных в тесные тюремные камеры. Большинство из них ждали суда или окончания следствия, так как никто не вносил за них залога. Иных после нескольких месяцев оправдывали и выпускали, однако без выплаты какой-либо компенсации. Когда судью Анну Кросс назначили одним из старших тюремных инспекторов, она обнаружила в городских тюрьмах заключенных, никогда не вызывавшихся на суд. О них просто позабыли. Некоторые женщины сидели здесь по три года. Я так и не поняла, почему их держат именно в этой тюрьме, где невозможно было ни размяться, ни подышать свежим воздухом.
Двери камер были открыты настежь, и только «туалет» был загорожен короткой занавеской… В каждой камере были узкая железная койка с тонким матрацем, унитаз с крышкой, служивший также сиденьем перед небольшим железным столиком, раковина для умыванья да пара стоячих деревянных вешалок для одежды. Одеяла были старые, истрепанные; их регулярно дезинфецировали, но никогда не отстирывали дочиста. Грязные тюремные помещения кишели крысами и тараканами. Пища была непередаваемо отвратительна и почти несъедобна. Мне запомнилась какая-то водянистая лапша, полупроваренная овсяная мука, тепловатая бурда под названием кофе, червивый чернослив, мокрый хлеб, выпекаемый заключенными из тюрьмы на Уэлфэйр-айленд, крохотные порции мяса, микроскопические ломтики копченой колбасы. В тюремной лавке изредка продавались сахар и молоко.
Хочется рассказать об одном эпизоде, несколько скрасившем наше безрадостное существование. Одна девятнадцатилетняя негритянская девушка, измученная и окончательно павшая духом, как-то сказала, что завтра день ее рождения. Мы купили в лавке торт, печенье, конфеты, а Бетти Ганнет сумела уговорить надзирательницу, тоже негритянку, разрешить нам поужинать последними, чтобы мы не торопясь могли справить это маленькое торжество. Мы свернули из шелковой бумаги «свечи» для торта, разложили на столике бумажные салфетки и спели «Счастливый день рождения». Потом все горячо поздравили девушку. Взволнованная и растроганная, она разрыдалась. На другой день мы получили от нее следующую записку:
«Дорогая Клодия, Бетти и Элизабет! Я очень, очень рада тому, что вы сделали для меня в мой день рождения. Я, право, не знаю, как мне вас благодарить. Я могу только написать на этой бумаге, что чувствую. Это был один из лучших дней в моей жизни. Я думаю, что, хоть вы и коммунистки, вы все равно самые лучшие люди, каких я когда-нибудь встречала. Я упоминаю про коммунистов потому, что некоторые их не любят, они думают, что коммунисты против американского народа, но я так не думаю. Я считаю, что все вы самые лучшие люди, каких я видела за мои девятнадцать лет жизни, и я никогда не забуду вас, где бы ни была. Я буду всегда поминать в своих молитвах вас, Клодия, Бетти и Элизабет, и надеюсь, наш господь бог поможет вам троим, как мне и всякой другой. Я надеюсь, вы все скоро будете на свободе и вам никогда не придется вернуться сюда. Никак не могу забыть вчерашний вечер. Сколько буду жить, не забуду, что встретила таких милых женщин. Вот все, что я хочу сказать, а кроме того, дай вам бог скоро вернуться к себе домой.
Да благословит вас бог и сохранит на многие будущие годы. Спокойной ночи. Уповайте на бога. Он укажет вам путь.
В то время мы были заняты редактированием текстов наших речей на суде. Все спрашивали нас: «Что вы делаете?» — и настойчиво просили прочитать написанное вслух. Аудитория оказалась очень внимательной и живо реагировала на детали. Арестантки плакали от волнения, аплодировали нам. Все было очень трогательно.
Мне довелось познакомиться с этой тюрьмой довольно обстоятельно.
В 1951 году заключенные с большим сочувствием говорили об Этель Розенберг, просидевшей здесь много месяцев; ее увезли из тюрьмы совсем незадолго до нашего прибытия. Этель производила глубокое впечатление на всех, с кем общалась, будь то заключенные или надзирательницы. Она взяла к себе в камеру больную проститутку и ухаживала за ней. Она пела для своих подруг по несчастью. Они говорили, что никогда не забудут, как чудесно она исполняла «Доброй ночи, Айрин» — популярную песенку тех лет. Не исключено, что ее увезли в связи с нашим появлением. Но вскоре ее неожиданно поместили в отделение смертников тюрьмы Синг-Синг, где она и ее муж Юлиус Розенберг и были казнены после инсценированного процесса о «шпионаже»[5]. Нам рассказывали, что, когда она покидала эту женскую тюрьму, у всех были на глазах слезы.
В 1952 году, в ходе нашего процесса, меня вновь посадили сюда для отбывания двух сроков по тридцать суток каждый, которые я получила опять-таки «за неуважение к суду». Судья Димок разрешил мне
