отсидеть оба срока подряд. Меня отправили в тюрьму за отказ назвать коммунистами некоторых людей, которые еще не были отданы под суд по закону Смита, и потому, что Пятая поправка[6] не распространяется на добровольных свидетелей. В течение двух месяцев я давала показания как свидетельница защиты. В те дни, когда меня не вызывали в суд, я работала в тюремной швейной мастерской. Там же я провела сочельник. В этот вечер песнопевцы из «Армии спасения» решили порадовать нас; они пришли к зданию тюрьмы и принялись распевать под окнами. Заключенные кинулись к окнам и начали кричать: «Долой Армию Спасения!» Но услышав слова: «Откройте тюремные ворота и выбросите ключи!» — они одобрительно сказали: «Должно быть, это друзья Элизабет».
На другой день заключенные дали представление, посвященное рождеству. Молодая светловолосая проститутка с невинной внешностью играла деву Марию. Роли волхвов исполняли три высокие, красивые негритянки. Отлично пел хор. Никогда не забуду печальных голосов, выводивших слова рождественского гимна.
Надзирательницы и заключенные, как правило, обращались со мной вежливо. Но была одна надзирательница, свирепая старая ирландка, считавшая всех заключенных «подонками общества». Она выдавала тюремную одежду. Мне приходилось регулярно ходить в суд и я буквально воевала с ней, добиваясь, чтобы она не связывала мое платье и пальто в узел и не швыряла их на пол. Наконец я пригрозила ей, что пожалуюсь судье, и только тогда она стала хранить мою одежду, как полагается. Другая надзирательница-ирландка по неизвестной причине упорно называла меня Элизабет Бентли[7]. Когда я раз решительно запротестовала, она заявила: «Будь я проклята, если вы не шпион-провокатор». Однако с этих пор она перестала третировать меня.
Как-то меня вызвала начальница хозяйственного склада. «Вам не нужно мыло? — громко спросила она и сунула мне брусок. И тут же тихим голосом — Элизабет, мы с мужем очень огорчены, что вы попали сюда. Однажды мы слушали ваше выступление в Мэдисон-сквер гарден. Если что-нибудь понадобится, не стесняйтесь, окажите. Только, ради бога, будьте осторожны! Ни с кем не говорите обо мне». За свою долгую жизнь я не раз, при самых неожиданных обстоятельствах, встречала таких друзей.
Бывали у меня конфликты и с заключенными, впрочем, не слишком серьезные. Помню, как я удивила женщин, привыкших в тюрьме к самому непристойному сквернословию, когда тоном глубочайшего презрения сказала одной заключенной, ненавидевшей и ругавшей «красных»: «Не будьте смешной!» Женщины буквально обомлели. «Вы слышали, что сказала Элизабет? Вот так отбрила!»— наперебой заговорили они. Самое отборное ругательство не произвело бы на них такого сильного впечатления.
В другой раз в мою камеру вошла заключенная-негритянка, отличавшаяся могучим телосложением. Она обратила внимание на печатные материалы, которые суд разрешил мне использовать для подготовки некоторых заключительных замечаний к моей речи на процессе, — ведь я сама защищала себя. Заметив среди них фотографию видного деятеля коммунистической партии и негритянского лидера Бенджамена Дэвиса, она вдруг злобно проговорила: «Я родом из Атланты и должна сказать вам, что и он и его отец настоящие мошенники». Я встала и резко ответила ей: «Об отце я ничего не знаю, но сам мистер Дэвис — мой большой друг и прекрасный человек. Его посадили в тюрьму потому, что он боролся за права всех таких людей, как вы». Она почему-то обиделась и вышла вон. Вскоре ко мне пришла другая негритянка и сказала: «Ты с ней, будь поосторожнее, Элизабет. Она опасный человек: сбила с ног полицейского и отняла у него пистолет. За то и сидит». Но я была слишком зла, чтобы испугаться. Через несколько минут первая негритянка снова явилась ко мне в камеру: «Извините меня, миссис, я просто хотела узнать, заступитесь ли вы за своего негритянского товарища». После этого мы с ней стали добрыми друзьями.
Едва попадаешь в женский дом заключения, как тебя сразу же начинают унижать. Сначала полагается сдать администрации все свои пожитки, кроме очков, и взамен получить — квитанцию. Все личные вещи сдаются на хранение. В тюрьме поговаривали, что надзирательницы в свободные от службы вечера самовольно «одалживали» дорогие норковые шубки, принадлежавшие «колл-герлс»[8], которые за «ночь любви» берут с клиентов по сто долларов. Одна надзирательница влюбилась в полицейского. Ее обвинили в присвоении крупной суммы денег из средств заключенных, сданных ей на хранение. Рассказывали, будто начальница тюрьмы покрыла недостачу из собственного кармана и ушла в отставку.
После сдачи вещей заключенным приказывают раздеться донага, отнести одежду в особую комнату для обыска и, завернувшись в простыню, следовать в душевую. Затем всем ставят клизму и заставляют взбираться на особый стол для осмотра… Какая-то крупная женщина, называвшая себя «доктором», хотела во что бы то ни стало найти у нас наркотики. Проделывая эту пакостную процедуру, она оскорбительно отзывалась о коммунистах, «не любящих свою родину». Я попросила ее заниматься своим делом и не говорить лишнего. Она так распалилась от собственных разглагольствований, что при взятии пробы крови больно уколола меня. «Что вы делаете! — возмутилась я. — Вы должны интересоваться моей кровью, а не моими политическими взглядами».
Три года спустя, в январе 1955 года, на другой день после отказа Верховного суда рассмотреть нашу апелляцию, на нас устроили настоящую облаву, словно мы бежали с каторги. Обычно в таких случаях адвокат сообщает своим подзащитным, когда они должны явиться в суд. За нами же пришли судебные исполнители, и в тот же день нас снова взяли под стражу. Ничего не стоило повременить еще немного, так как в тюрьму нас отправили лишь через десять дней.
Наконец 24 января 1955 года Бетти Ганнет, Клодии Джонс и мне приказали подготовиться к отъезду. Мы не знали, что нас ждет впереди, но расставание с женским домом заключения само по себе казалось нам огромным благом. Грязная брань, ежедневные драки, омерзительные проявления лесбийской любви — все это было невыносимо. Мы жалели только о предстоящей разлуке с тремя пуэрториканскими «националистками», с которыми подружились. Впрочем, через несколько недель, когда их апелляции тоже были отвергнуты, все мы снова встретились в тюрьме в Западной Виргинии. Было странно и непривычно куда-то ехать. Более трех лет суд не разрешал обвиняемым по нашему делу покидать пределы Южного федерального округа Нью-Йорка. Нам даже запрещалось выезжать в Бруклин, Куинс или на Стейтен-айленд, относящиеся к другому федеральному округу, но тоже входящие в Нью-Йорк. Мы могли передвигаться по восточному берегу Гудзона не далее окраин Олбани. Это была какая-то особая форма домашнего ареста. Однажды я поехала к судье Райену и в качестве своего собственного защитника попросила его расширить границы дозволенных нам перемещений, чтобы мы могли посещать летние пляжи. Райен загадочно посмотрел на меня и вымолвил: «Видите ли, мисс Флинн, мы оба выросли в Бронксе, и вы отлично знаете, что там тоже есть прекрасные пляжи!» На этом все и кончилось… И вот настал день отъезда из женского дома заключения. После скудной трапезы мы собрали свои вещи и под охраной поехали на Пенсильванский вокзал, где нас загнали в какое-то полуподвальное служебное помещение. Грустно было глядеть через решетку тюремного фургона на Нью-Йорк, ставший вдруг необыкновенно родным. На вокзал приехал судебный исполнитель Уильям Ланни — его называли «самым главным парнем», — чтобы лично проследить за отправкой «опасных красных» и заодно, как бы случайно, попасть на фотографии. Последнее ему удалось — он важно шествовал рядом со мной до самого вагона. Много позже, уже после моего освобождения, я как-то встретила его на Фоли-сквер и сказала, что собираюсь написать книгу, в которой упомяну и его. Он тут же дал мне визитную карточку, чтобы я, упаси боже, не исказила его фамилию. Крайне честолюбивый, он не мог терпеть, когда ее неверно писали или произносили. Об этом мне сообщил один из его сотрудников.
Итак, Бетти, Клодия и я следовали в какую-то пока неизвестную нам федеральную тюрьму. Завершив один крестный путь, мы вступали на новый. Мы пережили восьмимесячный судебный процесс — стереотипное повторение дела Денниса. Выдвинутые против нас обвинения были по сути идентичны: «Заговор для проповеди и отстаивания…» и т. д. Те же осведомители и провокаторы, те же «эксперты» выступали в роли правительственных свидетелей и на нашем процессе. Теми же были и так называемые «вещественные доказательства»: книги Маркса, Энгельса, Ленина и некоторых американских авторов. Ежедневно агент ФБР доставлял их в зал судебного заседания на тележке, напоминавшей детскую коляску. Скучающим и ровно ничего не понимавшим присяжным зачитывались пространные цитаты, произвольно вырванные из контекста. Газеты перестали интересоваться нашим процессом. Публики в зале становилось все меньше, особенно после того, как этажом выше, в другом зале, где занимался своими сенсационными разбирательствами сенатор Маккарти, какой-то свидетель указал пальцем на одного человека, назвав его «русским агентом», и того притянули к ответу в качестве свидетеля. Короче, Фоли-сквер почти опустел…
