Мое сильнейшее свойство - самопреодоление.
Эти слова Фридриха Ницше вполне мог бы сказать о себе и Фуко. Как и другие его слова: 'Сократ - я должен в этом признаться - так близок мне, что я почти всегда борюсь с ним'. И не о Фуко ли говорит Рудольф Штейнер, когда, имея в виду того же Ницше, замечает: '...он, в сущности, никогда не борется с каким-либо внешним врагом, но всегда - с самим собою' ('Личность Фридриха Ницше и психопатология')16. Несомненно: с наибольшей страстностью и напором, порой оттесняющими собственно аргументы, Фуко сражается именно с тем, что ему близко - близко сейчас, было или могло бы быть близко. Так - в случае феноменологии или психоанализа, и точно так же - в случае марксизма или структурализма. 'Критика' у Фуко - это в первую очередь критика себя, это работа мысли над собой. Попытка изменить 'мысль других' всегда берет начало у Фуко в изменении своей собственной мысли.
Изменение мысли Фуко на рубеже 60-х годов нельзя не заметить. Следует запрет на переиздание 'Введения' к Бинсвангеру, а также книги Душевная болезнь и личность - как первого ее издания 1954 года, так и второго, переработанного и дополненного, 1962 года17. Но главное, конечно же, не в этом. Теперь для Фуко вопрос 'Was ist der Mensch?' - это вопрос коварный, из разряда иллюзий, понятия 'смысл', 'структура', 'генезис' - какое бы значение им ни придавали и какое бы место в гуманитарных науках они ни занимали - означают лишь, как пишет Фуко в 1961 году во 'Введении' к переводу кантовской Антропологии, 'нашу неспособность осуществлять против этой антропологической иллюзии настоящую критику' ('Introduction a I'Anthropologie...', p. 125).
_______
16 Цитаты приведены по: Ф.Ницше, Сочинения в двух томах, т. I, с.24.
17 Фуко пытается воспрепятствовать и переводу этой книги на английский язык, однако это ему не удается.
Это 'Введение' тоже не будет опубликовано - такова была воля Фуко. Но многие пассажи из него (иногда почти дословно) войдут в Слова и вещи. Резкая критика, которую в этой книге развертывает Фуко по отношению к 'антропологической иллюзии' (чего здесь стоит хотя бы конец предпоследней главы: 'Антропологический сон'),вплоть до утверждения о том, что лишь в пространстве, свободном от 'человека' (так возникает тема 'конца человека', 'смерти человека'), философия сможет снова начать мыслить,- принесла Фуко громкую и, порой, скандальную славу: диапазон реакций простирался от самых резких и язвительных нападок и обвинений во всех смертных грехах-в антиисторизме, антимарксизме, в служении буржуазии и т.д., и т.п., но прежде всего, конечно,- в 'антигуманизме', и до восторженного признания в нем 'нового Канта'18. Образец критики 'антропологической иллюзии' Фуко находит у Ницше.
__________
18 Текст 'Введения' (его полное название - 'Генезис и структура Антропологии Канта') изобилует выпадами против современной философии, пытающейся обосновать своего рода 'антропологию' - антропологию, понятное дело, в смысле Гуссерля, Сартра и Мерло-Понти, а не Леви-Стросса. На самой защите Фуко скажет, что эта работа есть попытка поставить некоторые общие вопросы о возможности философской антропологии. В не меньшей степени полемической книгой являются Слова и вещи, некоторые исследователи считают даже, что это прежде всего 'воинствующая' - по своему философскому содержанию - книга. Действительно, появившись на свет тогда, когда феноменология во Франции чувствовала себя еще очень уверенно, эта книга, во многом черпающая вдохновение в полемике с мыслью Гуссерля и, особенно, с той интерпретацией, которую последняя получила у Мерло-Понти, воспринималась нестолько как 'проба нового метода, сколько как агрессия'. И это - притом, что места, содержащие прямые нападки на Сартра, из окончательного текста были самим Фуко изъяты. 'Разрыв'? Несомненно. 'Введение' к кантовской Антропологии и, тем более Слова и вещи знаменуют собой явный разрыв с традицией европейской философской мысли. Однако, если это и 'разрыв', то в случае Фуко - прежде всего с самим собой. Ибо, как мы видели, влияние феноменологии на Фуко - и главным образом как раз в версии Мерло-Понти - было чрезвычайно сильным. Отголоски его мы находим даже и здесь. Одна из глав Слов и вещей называется 'Проза мира'. Фуко отказался от первоначального намерения назвать так книгу в целом именно для того, чтобы уйти от слишком явного указания на влияние Мерло-Понти мыслителя, которого он чрезвычайно ценил, в архиве которого работал и посмертно опубликованную в 1969 году книгу которого с тем же названием он, безусловно, хорошо знал еще до ее публикации.
'Ницшевское предприятие, - пишет Фуко на последних страницах 'Введения',- могло бы быть понято как точка остановки, поставленная наконец разрастанию этого вопрошания о человеке. Смерть Бога - разве не обнаруживает она себя в жесте, вдвойне убийственном, который, кладя конец абсолюту, является в то же время убийцей и самого человека. Поскольку человек - в своей конечности неотделим от бесконечного, отрицанием и, одновременно, провозвестником которого он является. Именно в смерти человека и исполняется смерть Бога' ('Introduction a l'Anthropologie...', рр.126-128).
Не менее впечатляющие изменения обнаруживаются и при сопоставлении Душевной болезни и личности (1954) с ее переизданием 1962 года (под названием Душевная болезнь и психология) и с появившейся на год раньше Историей безумия. В чрезвычайно интересном и детальном анализе этих работ ('К истокам Истории безумия: поправка и ее границы', 1986) Пьер Машре справедливо отмечает, что понимание пути, который проделала мысль Фуко, будет неполным без обращения к самому началу - к этой ранней и, прямо сказать, впоследствии нелюбимой им самим книге. Обращают на себя внимание сильная марксистская окрашенность того подхода к феноменам 'душевной болезни', который Фуко реализует в работе 1954 года, и его попытка искать в учении И.Павлова позитивное решение проблемы 'взаимоотношения человека и его среды'. При этом резкой критике подвергаются как психоанализ (за неучет этого 'взаимоотношения'), так и феноменологический подход к пониманию отношения между 'болезнями тела' и 'болезнями духа' (имеется в виду прежде всего учение Курта Гольдштейна).
Во втором издании от попытки таким образом учитывать 'внешние измерения субъективности' не останется и следа: исчезает глава, целиком посвященная Павлову, нет уже и речи об экономике как определяющем факторе общественных отношений, отказывается Фуко и от того, чтобы говорить о 'душевных расстройствах', об 'ума-лишении' ('alienation') в терминах 'возбуждения' и 'торможения'19.
Удивительно, что Душевная болезнь и личность и 'Введение' к Бинсвангеру писались в одно и то же время. _____________
19 Одна из тем, наметившихся в этой книге, однако, надолго сохранит для Фуко свою значимость и будет - и в Истории безумия, и даже еще в лекциях в Коллеж де Франс - в центре его размышлений. Это вопрос о соотношении нормального и патологического, вопрос о том, можно ли представление о 'норме' человека устанавливать исходя из анализа 'патологического'. В Душевной болезни он критикует за это психоанализ: 'Психоанализ счел возможным написать психологию ребенка, имея дело с патологией взрослого' (Maladie mentale et personnalite, p.23). Не упуская случая уличить 'научную психологию' в том, что для нее '...душевная патология всегда была и остается одним из источников психологического опыта' ('La recherche scientifique et la psychologie', p.201), Фуко сопоставляет этот ход психологии с одним из эпизодов становления медицины на рубеже XVIII и XIX веков. Имеется в виду
