Его глаза лучше всяких слов говорили о всех перипетиях игры: они то широко раскрывались, то суживались в щелочку, то сверкали искорками удовлетворения, то выражали удивление или сожаление, а порою и огорчение.
В памяти Хо Гванчжэ, наблюдавшего за отцом, неожиданно замелькали, точно спроецированные на экране, эпизоды из жизни в Сеуле. Отец и там увлекался игрой в шашки. Он мог, если появлялся подходящий партнер, прервать любую работу и тотчас же достать шашечную доску. От природы честолюбивый, отец не любил проигрывать. Не раз случалось, что за игрой он забывал даже о еде. Свою увлеченность он оправдывал философским рассуждением, что игра в шашки, дескать, не простое развлечение и не пустое времяпрепровождение, она способствует интеллектуальному развитию личности, в особенности тех, кто занят научным трудом.
«Отец не изменил своим привычкам», — подумал Хо Гванчжэ, и ему почему-то даже взгрустнулось.
Стараясь не показывать своего настроения, Хо Гванчжэ подошел к отцу.
— Здравствуйте, отец.
Хо Герим вздрогнул, поднял голову и посмотрел на сына. Хо Гванчжэ в знак приветствия низко поклонился.
— А, это ты? Ну ступай к матери. Она тебя накормит.
И только. Всего несколько скупых слов. Профессор вновь устремил взгляд на доску и тут же передвинул шашку вперед на одну клетку. Он как будто уже забыл о сыне.
Хо Гванчжэ не ушел, он сел на стул возле письменного стола и увидел лежавшую на столе рукопись. В глаза бросились знакомые с детства медицинские термины. Наверное, отец завершает работу над монографией, подумал Хо Гванчжэ.
Прошел час, сражение на шашечной доске не прекращалось, и конца ему не было видно. Победы и поражения чередовались. Отсутствие преимущества у того и другого соперника затрудняло исход поединка. Видимо, и Рё Инчже не был новичком в шашечных баталиях и тоже непременно хотел одержать победу.
Хо Гванчжэ начал листать лежавшие на столе газеты и терпеливо ждал окончания игры.
Стенные часы пробили десять. И только тут Рё Инчже поднял руки, признав свое поражение.
— Чувствуется виртуозная игра сеульских мастеров, — сказал он. — Сдаюсь.
Профессор удовлетворенно улыбнулся одними губами и отодвинул от себя шашечную доску.
Рё Инчже попрощался и ушел. Проводив гостя, отец вернулся в кабинет. Теперь он мог уделить внимание и сыну.
— Что-нибудь случилось? Почему ты чуть ли не среди ночи приехал? — спросил он.
Профессор вспомнил, что сын обещал приехать только после завершения строительства доменной печи.
— Соскучился, вот и приехал. У вас тут все в порядке? Ничего не произошло? — скрыв истинную причину приезда, спокойно спросил Хо Гванчжэ.
— А что у нас может произойти? Все в порядке. Вот только работа над книгой движется не так быстро, как хотелось бы.
Хо Гванчжэ показалось, что в голосе отца прозвучали нотки неискренности. Но профессор как ни в чем не бывало сел за стол и принялся листать рукопись. Словно бы и сына рядом не было.
— Уже поздно, отец, может быть, на сегодня хватит? — Хо Гванчжэ положил руку на плечо отца и почтительно взглянул ему в лицо, изборожденное глубокими морщинами.
— Ничего. Для науки ночь не помеха. — И профессор продолжал читать рукопись.
Хо Гванчжэ долго наблюдал за отцом. «Неужели он в самом деле консерватор?» — с грустью подумал он.
— Отец, вы читали сегодняшнюю газету? — неожиданно спросил Хо Гванчжэ. Прежде они при встречах обычно обменивались новостями, связанными с работой каждого. А сегодня Хо Гванчжэ нарушил эту традицию.
— Да. Читал. Опять южнокорейские студенты волнуются, — ответил профессор, и лицо его оживилось. И вообще, если он узнавал новости о борьбе народа Южной Кореи, то весь день бывал в хорошем настроении.
— Действительно молодцы, отважно противостоят полиции, не боятся ни гранат со слезоточивым газом, ни водометов.
— Просто честные люди. Если б не американцы, давно бы марионеточная власть была бы свергнута.
— Мне почему-то всегда кажется, что в их рядах сражаются и мои сестры.
— Если бы так. Да живы ли они? — печально сказал профессор. — Когда я думаю об их судьбе, я стремлюсь работать еще лучше. Правда, не всегда получается, как хочется.
— Отец, — Хо Гванчжэ решил не упускать удобного случая для откровенного разговора, — мне хочется с вами поговорить об одном деле. Можно?
— О чем? Говори, пожалуйста. — Профессор отложил рукопись и повернулся к сыну.
— Мне не легко говорить с вами об этом. Прошу вас понять и извинить меня. Я невольно вторгаюсь в ваши дела, — осторожно начал Хо Гванчжэ — он до сих пор немного побаивался строгого отца.
— О чем это ты? Говори.
— Мне до сих пор казалось, что вы отказались от жизненных принципов, которыми руководствовались в Сеуле, что вы существенно изменились к лучшему. Но, кажется, это не так.
— Что ты хочешь этим сказать? — насторожился профессор.
— Врач Дин Юсон, насколько мне известно, проделал очень важные опыты. Почему же вы не поддержали его и выступили против?
— Разве ты стал разбираться в хирургии? Советую тебе не вмешиваться в дела, в которых ты ничего толком не смыслишь. А мне позволь в этом вопросе иметь собственное мнение. Оно продиктовано моей научной совестью. — Профессор сердито посмотрел на сына.
— Я не о том, отец. Мне кажется, что вы отстали от жизни, живете старыми понятиями, — твердо сказал Хо Гванчжэ.
— Что ты имеешь в виду? Говори конкретнее.
— Разве не заслуживает одобрения желание врача Дин Юсона найти более эффективный метод лечения инвалидов войны?
— Допустим, заслуживает. Что же из этого следует? — с трудом сдерживая негодование, спросил профессор.
Взглянув на изменившееся лицо отца, Хо Гванчжэ пришел в некоторое замешательство, но все же решил довести до конца трудный разговор.
— Да, я не разбираюсь в хирургии. Но знаю одно: Дин Юсон хочет вернуть инвалидов к нормальной трудовой жизни. Он предлагает новую методику лечения. Разве это не прекрасно? Думаю, вы, отец, обязаны оказать ему любую помощь, чтобы на практике осуществить его идеи.
— Помочь? Ты же не знаешь, что пока нет даже технических средств для воплощения идей Юсона в медицинскую практику!
— Добрым и заботливым отношением вы помогли бы ему утвердиться в самой правомочности его идеи. Это было бы единственно правильной позицией по отношению к Дин Юсону. А сейчас вы стали, по существу, противниками.
— Я все понимаю не хуже тебя. И внимательно слежу за его работой. Что касается доброты, то вряд ли найдется в нашей клинике другой человек, который так благожелательно относился бы к Дин Юсону, как я. Да и помогал я ему достаточно много, больше, чем другие.
— Помогали? Но теперь получается, что вы ему мешаете, а не помогаете.
— Не говори глупостей. Пойми, оперировать животных — одно, а людей — совсем другое! Это вещи разные. А показную доброту я в принципе не одобряю.
— И все-таки мне кажется, что в вас мало настоящей человеческой доброты. Если вы придерживаетесь такой позиции…
— Позиции? Оставим этот разговор, надоело. До сих пор никто не сомневался в моей доброте! —
